Андрей Горбунов - Знакомство с Библией
Но как бы наглядно и заманчиво это ни казалось, такими аналогиями все же не стоит слишком увлекаться. Все подобные сравнения при рассуждении о Боге могут быть только относительными. Ведь Бог – это сверхсущностная сущность, как я только что сказал вам. Недаром же Дионисий Ареопагит учил, что Бог есть все, что существует, и ничто из того, что существует. Все, что может быть сказано о Боге с помощью сравнений, жалко рядом с тем, что Он есть. Но Бог Сам говорит о Себе, и Сам открывает Себя. Божественное Тричислие открыто христианам как взаимоотношение Трех Лиц, Которые единосущны и нераздельны. Природа же единящего взаимодействия Божественных Ипостасей может быть понята только как полнота совершенной любви.
При этом саму эту полноту совершенной любви нужно понимать не как свойство Бога. Она – сущность тройственного взаимодействия в Божественном бытии. По словам Иоанна Богослова, Бог есть любовь (1 Иоанн, 4:8). Отсюда абсолютная прозрачность и взаимопроницаемость Божественных Лиц при абсолютной самостоятельности Каждого Лица и Его личных свойств. Поэтому в Лицах Пресвятой Троицы Божественная любовь раскрывает себя по-разному. В Отце – как в изначальной, рождающей первооснове бытия. В Сыне – как рожденном Слове, смысловом содержании (Логосе) бытия, изводящем в бытие мысль и волю Отца. В Святом Духе – как животворящем, динамичном, движущем начале.
Но любовь немыслима иначе, как движение. Статичной, обращенной на себя любви не может быть. Она есть движение в себя и из себя, к тому или иному объекту вне себя. И Бог, Который есть любовь, немыслим как движение в Себе и из Себя, к не Богу.
Может возникнуть вопрос, допустимо ли в Боге движение, процесс, т. е. какие-то изменения. Христианские мистики говорят нам, что да. В Боге все – огненное движение любви, все динамично, все процесс, хотя и несравнимый ни с какой динамичностью и ни с каким процессом в мире природы. В абсолютном совершенстве Бога совмещается абсолютный максимум движения и абсолютный максимум покоя. Антиномизм, противоречие, пронизывающее эту мысль, как и всякую мысль о Боге, наши понятия бессильны вместить в себя. Но они открываются в глубинах боговдохновенного духовного опыта, о котором рассказывают церковные отцы-мистики. Вот, например, что говорит Симеон Новый Богослов: «Прииди, всегда Пребывающий неподвижным и ежечасно весь передвигающийся и приходящий к нам».
В огненном движении Божественной любви из бездонной свободы возникает акт Божественной творческой воли. Он и совершается вовне. Это акт бесконечной Божественной любви, которой нужен другой, нужен любимый. Так из небытия возникает бытие. В мистерии любви Бог творит мир и человека, как венец творения, как любимого, как возлюбленного Богом, а поэтому нужного Богу и изначально являющему в себе образ и подобие Бога.
Остановимся теперь несколько подробнее на Второй Ипостаси, Которую отцы Церкви часто называют Божественным Словом, или по-гречески Логосом. Согласно евангельскому рассказу, Бог воплотился от Девы Марии, приняв имя Иисуса Христа. Это имя разделило историю человечества на две части. Сама же идея Боговоплощения казалась грекоримскому миру в тот момент величайшей несообразностью. Эллинские философы не могли представить себе, чтобы Бог стал человеком, или, выражаясь словами Евангелия, «Слово стало плотию» (Иоанн, 1:14). Ведь это значило, что не только душа, но и тело восприняты Христом. Слово «плоть» означает здесь именно всю человеческую природу в ее целом. И это «соделывание» плотью вместе с тем входит в полноту Божественного бытия – к великому соблазну метафизиков. Сын остается Богом в лоне неизменной Троицы, но что-то добавляется к Его Божеству: Он становится еще и человеком. Непостижимый для ума, воспитанного в духе греческой философии, парадокс.
Без изменения Своей Божественной природы, которую ничто не может умалить, Слово полностью принимает на Себя все наше состояние вплоть до смерти, не приняв только греха. Личность Сына преодолевает границу между трансцендентным, Божественным и земным, смертным и вступает в человеческую историю. Но согласно Божественному плану, это необходимо. Сын воплощается, чтобы восстановить нарушенную грехопадением возможность соединения человека с Богом, соединения, которое не только расторгнуто злом, но которое без участия самого человека, вернее же Богочеловека, не может быть восстановлено. Первое препятствие к этому соединению – разлучение человеческой и Божественной природ – устранено самим фактом воплощения. Остаются два других препятствия: грех и смерть. Дело Христа – победить их, изгнать из земного космоса их неизбежность. Не безоговорочно их уничтожить – это было бы насилием над породившей их свободой – но путем подчинения Самого Бога смерти и аду обезвредить смерть и создать возможность уврачевания греха. Смерть Христа должна устранить преграду, воздвигнутую грехом, между человеком и Богом, а Его воскресение – вырвать у смерти ее «жало». Как писал Ириней Лионский, «Бог стал человеком, чтобы человек мог стать Богом».
В Адаме, первом человеке, первозданное естество благодаря грехопадению сделалось смертным. Человек изначально сотворен бессмертным, но возможность смерти благодаря вольному отторжению от Бога раскрылась в Адаме в действительность смерти. В Иисусе же Христе, в новом Адаме, как Его часто называют богословы, возможность бессмертия через соединение с Божеством раскрылась в действительность воскресения. В восприятии Богом человеческого естества оно обновляется, воссоздается, творится заново. Внутрь него входит возможность преодолеть не только нравственную порчу, но и предельное зло, смерть, в воскресении Христа.
С точки зрения нормативной логики все это казалось невозможным для эллинского мира. Именно греки научили человечество мыслить по законам такой логики, разработав метод познания, основанный на определении: все вещи, существующие в мире, определяются совокупностью признаков, благодаря которым каждая вещь есть то, что она есть. Соответственно и Бог, чтобы быть Богом, должен оставаться бесконечным, беспредельным, всеведущим и всемогущим. Эллинскому складу ума казалось невозможным, чтобы Бог оставался Богом и одновременно обладал ограниченным материальным телом, нуждался в отдыхе и сне, терпел душевные и физические страдания.
Знаменательно, что оппозиция греческой мысли понятию Богочеловечества исчезла далеко не сразу, но в течение первых веков христианства возрождалась в лоне самой христианской Церкви. Ее наиболее характерным выражением стали две крупные ереси – несторианство и монофизитство, которые, по сути дела, являются двумя постоянными соблазнами для христианского сознания.
В несторианстве обнаружилась тенденция видеть в Иисусе Христе лишь человеческую природу, т. е. только человека, конкретного индивидуума, которому Бог даровал особые, исключительные свойства. Подобная точка зрения все еще дает о себе знать в библеистике. Есть ряд людей, и в том числе известных ученых (назову хотя бы Давида Флуссера), которые отзываются о Христе с благоговением, но видят в Нем только учителя нравственности, основателя величайшей религии, или даже социального реформатора, направившего человечество на путь небывалого этического прогресса, но не Богочеловека.
С другой стороны, монофизитство (от греч. монос – один и фисис – природа, т. е. одна природа) выражает тенденцию видеть в лице Христа исключительно Бога, вмешавшегося в человеческую историю. Монофизиты считали, что человеческий облик Христа был только кажущимся, что Христос – это всего лишь, как они выражались, «призрак» человека, но не истинный человек по своей природе, или сущности. Соответственно и искушения в пустыне, и – что самое важное – страдания на Кресте, и сама смерть Христа были только кажущимися, а на самом деле Он не страдал и не умирал. (По мнению X. Яннариса, подобная тенденция проявляется в лоне христианства до наших дней в форме философского и морального дуализма. Ее сторонники хотели бы сохранить пропасть между Божественным и человеческим, духовным и материальным, вечным и преходящим, священным и светским.)
Итак, Христос этих двух ересей – это либо нравственный образец совершенного человека, либо абстрактная идея невоплощенного Бога. В обоих случаях человеческая жизнь не претерпевает никаких изменений; живое человеческое тело по-прежнему обречено тлению, а индивидуальные или коллективные «улучшения» жизни – не более чем обман, бессмыслица или ложная надежда.
По словам В.Н. Лосского, и несторианство, и монофизитство со времени их возникновения не перестают угрожать христианству. С одной стороны – гуманистическая культура Запада, с ее антропоцентризмом, это наследия Афин и Рима, а с другой – космический иллюзионизм и чистая самоуглубленность Востока с его Абсолютом, в котором все растворяется (образ льда и воды для Индии – иллюстрация соотношения конечного и бесконечного). С одной стороны, человеческое замыкается в самом себе, с другой, оно поглощается Божеством.
