Поль Гольбах - Система природы, или О законах мира физического и мира духовного
Если мы рассмотрим взаимоотношения человека с природой, то убедимся, что связывающие их обязательства не были ни добровольны, если иметь в виду человека, ни взаимны, если иметь в виду природу или ее творца. Воля человека не играет никакой роли при его рождении, обычно он вынужден умереть вопреки своему желанию, а все его поступки, как мы доказали, являются лишь необходимыми следствиями неизвестных причин, определяющих его волю. В руках природы он то же самое, что шпага в его собственной руке: если бы последняя выпала из его рук, то было бы странно обвинять ее в том, что она нарушила принятые на себя обязательства или обнаружила неблагодарность по отношению к ее владельцу. Человек может любить бытие только в том случае, если он счастлив. Но, если вся природа отказывает ему в счастье, если все окружающее становится ему в тягость, если мысль рисует ему только горестные, печальные картины, он вправе покинуть место, где не находит для себя никакой опоры; он, собственно, уже не существует, висит где-то в пустоте и не может быть полезным ни себе самому, ни другим.
Договор между человеком и обществом, как и всякий договор, должен быть условным и взаимным, то есть предполагающим обоюдные выгоды для заключающих его сторон. Гражданин может быть связан с обществом, с отечеством, со своими согражданами только узами счастья: если эти узы разорваны, он вправе считать себя свободным. Если общество или те, кто его представляет, обращаются с ним грубо, несправедливо, делая его жизнь невыносимой; если нужда и позор угрожают ему при полном равнодушии и жестокосердии со стороны окружающих; если вероломные друзья отказываются от него в несчастье; если неверная жена наносит удар его сердцу или неблагодарные, буйные дети делают печальной его старость; если он видит свое счастье только в обладании чем-нибудь таким, чего не может достать; наконец, если по какой бы то ни было причине огорчения, угрызения совести, печаль, отчаяние делают для него невыносимым зрелище мира и у него нет сил перенести эти несчастья, пусть он покинет этот мир, являющийся для него лишь отвратительной пустыней, пусть навсегда удалится из безжалостного отечества, не относящегося к нему, как к своему сыну, пусть уйдет из дома, грозящего обрушиться на его голову, пусть откажется от общества, ради счастья которого не может больше работать и которое может стать для него дорогим лишь во имя собственного счастья. Станут ли порицать человека, который, оказавшись бесполезным и лишенным средств в городе, где он родился по воле судьбы, удрученный горем, удалится в уединение? В таком случае по какому праву будем мы порицать того, кто убивает себя из отчаяния? Разве умирающий человек также не уходит в своего рода одиночество? Смерть - единственное лекарство от отчаяния, кинжал единственный друг и утешитель несчастного. Пока у него сохраняется надежда, пока его бедствия кажутся ему терпимыми, пока он рассчитывает, что они когда-нибудь кончатся, и находит еще какую-нибудь усладу в жизни, он не согласится лишить себя жизни. Но жизнь становится величайшим из мучений, а смерть - обязанностью того, кто хочет избавиться от них, если ничто не поддерживает в нем желания жить. ("Жить в необходимости есть зло, но нет никакой необходимости жить в необходимости. Что если ее вовсе пет? Повсюду открыты многочисленные, краткие, легкие пути к свободе. Возблагодарим бога за то, что никто не может удержать нас в этой жизни".) Senec., Epist., 12. Общество, которое не может или не хочет доставить нам никакого блага, теряет все свои права на нас; природа, упорно делающая нас несчастными, повелевает нам покинуть ее; умирая, мы исполняем в этом случае одно из ее требований, как мы это сделали, вступив в жизнь. Для того, кто согласен умереть, не существует таких бедствий, против которых нет средств; для того, кто отказывается умереть, существуют еще блага, связывающие его с жизнью. В этом случае пусть он соберет свои силы и противопоставит преследующему его року оставленные ему природой мужество и средства; пока природа не лишила его чувства удовольствия и надежды увидеть конец своих мучений, она еще не совсем покинула его. Что касается суеверного человека, то его страданиям нет конца; он не может надеяться на прекращение их. Христианство и гражданские законы христиан очень непоследовательны в своем порицании самоубийства. В Ветхом завете мы находим самоубийц в лице Самсона, Элеазара, то есть людей, весьма угодных богу. Христианский Мессия, или сын божий, был, очевидно, если верить тому, что он умер совершенно добровольно, самоубийцей. То же самое можно сказать о многих мучениках, добровольно шедших на смерть, а также о тех фанатиках аскетизма, которые посредством религиозного подвижничества мало-помалу уничтожают себя.
Его религия приказывает ему продолжать мучиться; она запрещает ему прибегнуть к смерти, которая является для него лишь вступлением в новое горестное существование; он будет присужден к вечному наказанию, если осмелится предупредить не торопящегося со своими решениями жестокого бога, который наслаждается, видя человека доведенным до отчаяния, и не желает, чтобы последний покинул без воли божьей указанное ему место.
Люди руководствуются в своих суждениях собственным способом восприятия. Они называют слабостью или безумием насильственные действия, которые кажутся им не соответствующими своим причинам или которые, по-видимому, идут вразрез со счастьем - этой предполагаемой целью устремлений всякого находящегося в здравом уме существа. Мы называем слабым человека, на которого сильно действует то, что нас очень мало трогает, или который не способен перенести несчастье, которое мы, как нам кажется, перенесли бы с гораздо большей твердостью. Мы называем сумасшедшим, неистовым, безумным человека, жертвующего своей жизнью, этим величайшим, на наш взгляд, благом, ради предметов, не заслуживающих, по-нашему мнению, подобной жертвы. Так мы всегда возводим себя в роль судей счастья, образа мысли и воззрений других людей. Скряга, убивающий себя после потери своих сокровищ, кажется безумцем тому, кто менее привязан к богатству. Последний не понимает, что для скряги жизнь без денег - нескончаемая пытка и ничто в этом мире не может заставить его забыть свою муку. Он скажет вам, что на месте этого скряги поступил бы иначе; но, чтобы оказаться в точности на месте какого-либо человека, надо обладать его организацией, темпераментом, страстями, идеями, надо быть им, находиться в тех же самых обстоятельствах, испытывать действие тех же самых причин, а в этом случае всякий человек подобно скряге лишил бы себя жизни, потеряв единственный источник своего счастья.
Тот, кто лишает себя жизни, решается на эту крайнюю меру, столь противоречащую естественному устремлению человека, лишь в том случае, если ничто на свете не способно доставить ему радость или отвлечь его от страдания. Каково бы ни было его несчастье, для него оно носит вполне реальный характер; его организация - крепкая или слабая - есть именно его, а не чья-то организация, мнимый больной страдает весьма реальным образом, и тяжелые сны доставляют нам самые подлинные неприятности. Поэтому, если какой-нибудь человек убивает себя, мы должны заключить отсюда, что жизнь перестала быть для него благом и стала большим злом, существование потеряло в его глазах все свое очарование, во всей природе его ничто больше не привлекает, эта природа не представляет для него никакого интереса и его ненормальный рассудок, сравнив существование с несуществованием, предпочитает последнее первому. Вероятно, найдется немало лиц, которые сочтут опасными теории, разрешающие несчастным людям вопреки общепринятым предрассудкам прекращать свое существование. Но в действительности вовсе не эти теории побуждают Людей принимать столь серьезное решение; его причины ожесточившийся благодаря несчастиям характер, желчный и меланхолический темперамент, какой-нибудь изъян и расстройство в телесной организации. Не отвлеченные рассуждения, а необходимость порождает в человеке мысль о самоуничтожении. Пока в нем еще говорит голос рассудка или он еще питает надежду, эту верховную утешительницу во всех бедствиях, ничто не толкает его на этот поступок. Но если какой-нибудь несчастный не может забыть своих неудач и мучений, если у него на уме всегда только его страдания, то он вынужден считаться только с ними. Кроме того, каких выгод, какой пользы может ожидать общество от доведенного до отчаяния неудачника, от удрученного печалью и терзаемого угрызениями совести мизантропа, у которого нет больше побуждений приносить пользу обществу и который не думает даже о самом себе, не находя интереса в продлении своей жизни? Разве это общество не стало бы более счастливым, если бы удалось убедить дурных людей уйти самим, а не ждать, чтобы законы, насильственно устранив их, прекратили их вредную для общества деятельность? И разве не стали бы счастливей эти дурные люди, предупредив добровольной смертью ожидающие их позор и муки?
