Ольга Михайлова - Молния Господня
Элиа молча слушал.
- Эти умники,- продолnbsp;жал инквизитор, - так жаждущие поnbsp;ставить человека на место Бога, понимают ли они, на какую бессмыслицу обрекают человека? Пока наивная молодость кружит голову, об этом не задумаешься, но что делать в шестьдесят... без Бога? Ведь полезешь в петлю... При этом эти глупцы так славят свой разум, словно невесть какое сокровище! Жалкие идиоты! Когда разум говорит о своей независимости от Бога, он рано или поздно взбунтуется против всякой духовной преемственности, замкнётся в себе и утратит способность к рассуждению. Скоро они отвергнут явь, не смогут более служить идеям, запретят себе что-либо знать, помимо жалкого конкретного факта, логику заменят сомнениями, не посмеют более высказывать суждения...
Элиа снова не возразил.
- Нет, - заговорил Вианданте вновь, - я не хочу сказать, что глупы все. Этот, винчианец, Леонардо, тот поумнее был, конечно. "Взгляни же на ничтожество человеческих помыслов и поступков, и ты поймешь", говорит он, что "некоторые люди должны называться не иначе, как проходами для пищи, производителями дерьма и наполнителями нужников, потому что ничего от них не остаётся, кроме полных нужников", Да, этот смотрел глубже. Да и великий флорентинец никогда не заблуждался.
"О, христиане, гордые сердцами, Несчастные, чьи тусклые умы, Уводят вас попятными путями! Вам невдомёк, что только черви мы - В которых тлеет мотылек нетленный, На Божий суд взлетающий из тьмы ..."
Золотые слова. Ну, и что толку? Французская болезнь совместно с чумой, да вечными войнами выкосили уже пол-империи, но распутства меньше не стало. Бабы сошли с ума, оставшиеся мужики... - Джеронимо махнул рукой. - Впрочем, ты заметил? Все дорожает. В годы моей учебы дрова стоили втрое дешевле, а сейчас в Болонье - Дориа пишет - общественные бани практически не посещаются, слишком дорого их отапливать, а ведь что там творилось в те годы! Вздорожали и ткани - многие были бы и не прочь одеваться скромнее - да дурное тщеславие мешает. Однако, глядишь, нищета сделает то, что не может здравый смысл, слишком у многих находящийся на службе их похоти да гордыни. Но из душ уходит Господь - вот беда...
- А ведь знаешь... - Вианданте побледнел до меловой белизны, - когда я читал документы о деле Жиля... Я подумал тогда, что сам мог бы быть Жилем...
Леваро исподлобья ошеломлённо взглянул на друга.
- Что? Ты?
- Да. - Джеронимо был серьёзен и сумрачен. - Я подумал, что вместимость моей души - равна душе Жиля. Я не чувствую своих пределов, проваливаюсь в себя как в бездну, не могу постичь себя в полноте. Но ведь и Жиль не мог. Что держит меня? Что спасает от падений? Глупцы скажут - честь, совесть, стыд... Вздор. Только Бог. Уйди Он из души - я наплюю на честь, и зачем мне нужна будет совесть, и чего стыдиться? Все выродится, в душе поселится Дьявол. Что и случилось с Жилем. Но ведь и это ненадолго. Дьявол тоже уйдёт из опустошённой души - на что она ему? - и Жиль познал это. Останется пустота, неутолимая похоть да черви. Тысячи тысяч, сонмы людских душ - пустых, похотливых и червивых... Проходы для пищи, наполнители нужников...
- Полно, что ты... Словно пророчишь.
- Да нет, зачем? Но из душ, неужели ты не чувствуешь, Элиа, из душ уходит Господь... Разве могу я слабой своей рукой остановить всеобщее отступление? А что в итоге? Коварство, вероломство, убийства из-за угла, мстительность, жестокость, разгул страстей... Священнослужители в Риме содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома, монахини читают "Декамерон" и предаются оргиям, а в грязных стоках находят детские скелеты - последствия этих оргий. В Милане герцог Галеаццо Сфорца услаждает себя за столом сценами содомии. Уже нет никакой разницы между честными женщинами и куртизанками, между законными и незаконными детьми. Наш папа Климент VII сам - незаконный сын Джулиано Медичи, правда, невинно убиенного... Всюду непристойная литература и срамная живопись. Такая мерзость, как "Гермафродит" Панормиты, посвященная Козимо Медичи, принята с восхищением. В Ватикане при Льве X ставили непристойные комедии Чиско, Ариосто и кардинала Биббиены, причем, декорации писались Рафаэлем. Художники наперебой изображают вакханалии, соревнуясь друг с другом в неприличии... Дурачки громоздят неоплатонические бредни, но аморальные умники в ничем не сдерживаемых страстях проявляют себя зверями. Из душ уходит Господь, из душ уходит Господь... Они не хотят Истины - её гнёт уже невыносим для них - в них есть дьявольская сила для мерзости, но в этих душах нет силы стоять в Истине... Надлом, распад, гибель... Воистину, Господь, придя, найдет ли веру на земле?
- Ты считаешь, что причина в ... усталости от Истины?
Империали горестно усмехнулся. Никогда Элиа не видел у него такой улыбки.
- Понимаешь, - Джеронимо закусил на миг губу и странно побледнел, - демонизм движется злобой и ненавистью, в нем - темные страсти, но не все там распутны, просто он увлекательнее и острее, чем наша Церковь, которая проповедует теплохладное добро, а мы не можем, уже не можем нашу Истину, наше добро сделать огненным, непресным, оно становится скучным и даже пошлым.
- Стало быть, распад мира неминуем?
Джеронимо снова горько усмехнулся.
- Распад мира не обязательно будет апокалипсичен, Элиа. Я боюсь, что он может просто стать царством пошлости. Исчезнет тоска по горнему миру и священный ужас перед Адом. Они уже не будут замечать жуть своей пустой жизни, не поймут своей пошлости, а поймут - она будет даже забавлять их. В царстве пошлости все будет легким, это мир без страданий и даже без скуки, ибо скука - все же страдание от своей пустоты. Пошлыми станут серьезные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми станут слова любви... Это один из концов судьбы Человечества. Пошлость же Истины будет последним и самым зловещим его проявлением...
* * *...Назавтра Вианданте почтил своим присутствием казнь убийцы своего друга - Лучии Вельо и её приспешника. Молча стоял на возвышении. Молча смотрел. На скуле и виске что-то дергалось, но лицо сохраняло обычное спокойствие. Вельо, крохотная тощая женщина лет пятидесяти пяти, невзрачная и бледная, со спутанными грязными волосами, мутными глазами озирала толпу, из которой то и дело раздавались проклятия. Один голос - низкий, хриплый с чуть проскальзывающими визгливыми интонациями Империали узнал. Вдова Руджери. Но Вельо словно не слышала, продолжала озираться, точно кого-то высматривала. "Ждёшь дьявола, нечисть?"- послышался насмешливый голос за спиной инквизитора.
Неожиданно Вианданте заметил в толпе незнакомого человека на сером ишачке, толстого и неуклюжего увальня, с большим и серьезным лицом. Будто промелькнуло что-то смутно знакомое, уже виденное когда-то, но вспомнить, что именно, инквизитор не смог. Преступников возвели на костёр, священник Трибунала подошёл к приговорённым к смерти. В тюрьме Пелато накануне казни исповедался и причастился, Вельо - отказалась. Отказалась она и сейчас. Буканеве, облегчённо перекрестившись, поджёг дрова, и пламя медленно охватило поленницу. Вианданте оставался на площади до конца, чуть морщась от криков, доносящихся из пламени. Спокойно оглядел, покачав головой, два обугленных тела. Тяжело вздохнул, спустился к толпе, почтительно расступившейся. Некоторые опускались на колени, прося благословения. Некоторые целовали полы его монашеской рясы, припадая к воскрылиям её риз. Склонилась и вдова Руджери. Для горожан он воплощал Божье возмездие, кару зла на земле.
Его боготворили.
Неожиданно их с Леваро окликнул Пиоттино с вопросом, что делать с кучей конфискованных у Вельо колдовских книг? Джеронимо подошёл к груде рукописей. Ткнул в кучу носком сапога. Один из свитков, шурша, развернулся. "Чтобы вызвать в городе чуму, надо взять жабу, вскормленную облатками причастия, зубы волка и дохлую крысу, окрещённую во имя Сатанаила, и обернув их в чёрный плат, бросить в колодец, трижды повторив..." Не дочитав, приказал снова разжечь огонь.
Элиа задумчиво стоял рядом и изумлённо пялился на грязный палимпсест.
- Странно. Готов поклясться, что уже видел такой - и сжигал. Что за чёрт? Сколько раз от этих дьяволовых гримуаров оставалась горстка пепла... Откуда они снова берутся? Почему эти чёртовы рукописи не горят?
- Горят, Элиа, ещё как горят. - Инквизитор злобно швырнул свитки в огонь. - Пылает папирус, полыхает и корчится в огне пергамент, сгорает палимпсест. Беда не в сатанинских рукописях, а в дьяволовых писаках. Это они - чума в городе! Ещё огня, Пиоттино! За обедом Вианданте был странно безучастен и расстроен. Неожиданно заговорил. "Где она проходит, эта роковая черта, когда творение Божье отдается Дьяволу? Не родилась же эта Вельо мерзавкой? Была молода, на что-то, наверное, надеялась..."
