Ольга Михайлова - Молния Господня

  Что произошло с ним в эту ночь, в одиночестве, когда он наконец понял, что возмездие неотвратимо? Многодневный тяжелый хмель, угар вечных попоек, начал выветриваться из его головы, он очнулся душой и проснулся совестью, ужаснувшись содеянному.

  В тот день зал заседаний Трибунала был набит, толпа заполонила лестницы, двор, прилегающие к зданию улочки, преградила дороги. Со всей округи пришли крестьяне, чтобы посмотреть на чудовище. Трибунал собрался в полном составе. Даже те, кто обычно искал себе замену, не выдерживая долгих заседаний, были на своих местах.

  Ввели Жиля. За одну ночь он постарел лет на двадцать, был бледен, глаза его сверкали из-под красных век. Повинуясь приказу, начал свою исповедь. Глухим голосом, севшим от слёз, он поведал о похищениях детей, о возбуждающих средствах, которые он использовал, об убийствах, насилиях. Его жертвы стояли у него перед глазами, он описывал их агонию, их хрипы и стоны, признался в том, что погружал свои члены в теплый разверстый кишечник, вырывал сердце из раны лопнувшего, словно зрелый плод, тела. Он встряхивал руками, будто пытался смахнуть капли крови, его невидящий взгляд скользил по пальцам. Казалось, он ничего не видит и не слышит, и никакие силы не смогли бы прервать страшный перечень преступлений. Его голос стал зловещим. Он сорвал покров с самых гнусных злодеяний и приступил к рассказу о том, как ласкал детей перед тем, как перерезать им горло в момент доверчивого поцелуя. В зале царило гробовое молчание, только изредка его прорезали короткие резкие крики обезумевших, потерявших от ужаса сознание женщин, их тут же подхватывали и быстро выносили под открытое небо.

  Он не утаил ни малейшей подробности этих жутких сцен. Это произвело настолько сильное впечатление, что увенчанные золотом епископы побелели. Священники, закалённые жаркими исповедями, судьи, которых трудно было удивить самыми страшными признаниями, прелаты, уставшие изумляться злодеяниям, глубинам человеческого падения, перерождению души, осеняли себя крестным знамением, а Иоанн Малеструа встал и целомудренно прикрыл распятие.

  Жиль исповедовался стоя, словно в тумане, вспоминал, обращаясь как бы к самому себе, весь свой путь в бездну. Но, когда закончил, силы покинули его. Сотрясаясь от рыданий, он рухнул на колени и возопил: "Боже, смилуйся надо мной, даруй мне прощение!" Он повернулся к народу и с плачем обратился к людям: "Я взываю к вам, к тем, кого я лишил детей! Помогите мне! Молитесь за меня!" Иоанн де Малеструа поднялся, приблизился к обвиняемому, в отчаянии бившемуся лбом о плиты, и поднял его. Сбросив с себя облик судьи, он остался священником, готовым обнять раскаявшегося грешника. И тогда Дух Святый осенил зал, и в едином порыве все опустились на колени и молились за убийцу.

  Жак де Пенткетдик, член церковного суда Нанта, зачитал два приговора. Первый был представлен епископом и инквизитором. В нем перечислялись преступления, подлежавшие церковному суду, и в заключение было сказано: "Мы объявляем, что ты, Жиль де Рэ, представший перед нашим Трибуналом, постыдно виновен в ереси, отступничестве, призывании демонов, и за твои преступления ты приговариваешься к отлучению от Церкви и другим карам, предусмотренным каноном". Второй приговор подготовил епископ, он касался содомии, колдовства и осквернения церкви. Жиль выслушал все, низко склонив голову. По окончании чтения епископ и инквизитор обратились к нему со словами: "Теперь, когда вы питаете отвращение к вашим злодеяниям, хотели бы вы вновь быть допущены в лоно нашей матери Церкви?"

  Маршал принялся горячо молить их об этом, и наказание отлучением от Церкви было отменено, ему разрешили причащаться. Этим закончился церковный суд. Обвиняемый был уличен в свершенных преступлениях, приговор объявлен, но смягчен благодаря раскаянию маршала. Теперь дело было за светским судом. Епископ и инквизитор передали дело гражданскому суду, и тот, исходя из числа зверских убийств, приговорил Жиля к смертной казни. Виселица и костер ждали также Прелати и других его сообщников.

  Жиль жадно, униженно надеялся на милосердие Спасителя, стремился в огне костра избавиться от посмертных вечных мук. В тюремном заключении он углубился в себя и ужаснулся грязи, скопившейся в его душе, рыдая, склонился над собой, не надеясь разгрести горы гнусных наслоений, омывая душу слезами покаяния, осушая ее огнем молитв...

  Глава 13,

  Они засиделись далеко за полночь. Элиа теперь понял, чего опасается Джеронимо, но счёл эти опасения преждевременными. "Такие выродки появляются раз в столетие..." "Так это и было в прошлом веке!... Впрочем, дай развернуться ублюдкам, вроде Траппано и компании, так и далеко ли до того же? Тем паче, что времена лучше не становятся..."

   Это Элиа знал и сам. Дела на родине были не лучше французских. Непрекращавшаяся борьба партий отличалась беспощадной, неистовой яростью. Казни, убийства, изгнания, погромы, пытки, заговоры, поджоги, грабежи непрерывно следовали друг за другом. Победители расправлялись с побежденными, с тем чтобы через несколько лет самим стать жертвой новых победителей. Правители мерли в цветущие лета и сразу же распространялись слухи об отравлении, и часто слухи были оправданы. Всюду кондотьеры, предводители наемных отрядов, захватывали города и становились родоначальниками династий. В Милане воцарился род Висконти, Виконтов, прославившийся сугубыми жестокостями. Подати взыскивались в огромном количестве и беспощадно. Бернарбо Висконти объявил себя в своих владениях папой и конфисковал земли духовных лиц. Наконец, он был свергнут племянником Джан-Галеаццо и заточен в тюрьму. Дети самого Джан Галеаццо - Джованни Мария и Филиппо Мария, также отличались безжалостностью. Затем герцогом Миланским стал кондотьер Франческо Сфорца. Он, распутный и похотливый, всё же не творил явных мерзостей, но наследовавший ему сын Галеаццо Мария закапывал живыми свои жертвы, выставлял на публичный позор соблазненных им женщин, обвинялся и в отравлении матери... Его брат Лудовико Моро отравил своего несовершеннолетнего племянника Джованни Галеаццо, непрестанно сеял вокруг себя интриги, заговоры, тайные убийства, пока французы не захватили Милан, и Лудовико не умер во французском плену, в железной клетке... Неаполитанский король Ферранте внушал ужас современникам. Он сажал своих врагов в клетки, издевался над ними, откармливал их, а затем отрубал им головы и приказывал засаливать их тела. Он одевал мумии в самые дорогие наряды, рассаживал их вдоль стен погреба, устраивая у себя во дворце целую галерею, которую и посещал в добрые минуты. При одном воспоминании о своих жертвах Ферранте заливался смехом. Он отравлял в венецианских церквах чаши со святой водой, чтобы отомстить венецианской сеньории, предательски убивал прямо за своим столом доверившихся ему людей и насильно овладевал женщинами...

   Пороки и преступления были во все эпохи, но раньше люди грешили против Бога и каялись в содеянном. Но теперь наступили другие времена. Люди совершают самые дикие преступления и ни в какой мере не каются, ибо для них больше нет Бога, и они творят несусветное. Они в Трибунале ловили выродков и мерзавок, но что делать, если истоки распутства и мерзости - на той высоте, куда просто не дотянуться?

  Инквизитор всегда возражал.

  - Молчи, Элиа. Мерзавцы, вроде Висконти, Борджиа да Сфорца перережут глотки друг другу, роды, устроившиеся на крови, не устоят... Есть Бог. Куда не дотянемся мы - дотянется Он.

  Но сегодня инквизитор был угрюм и хмур.

  - ...И вот понасмотришься на деяния человеческие, а потом читаешь этих профанов-мечтателей! - Империали подошёл к столу, заваленному книгами. - Вот дурачок Козимо Раймонди пишет, что природа, "создав человека, так усовершенствовала его во всех отношениях, что он кажется созданным исключительно для того, чтобы предаваться любому наслаждению и радости. Даже перипатетики, полагающие высшее счастье в размышлении о сокровенных вещах, должны признать, говорит он, что это высшее созерцание тоже есть вид наслаждения и, что оно невозможно, если сопровождается страданиями". Дурак. Если нечего сказать, мог бы, по крайней мере, выразить это коротко. Ему вторит и глупец Джаноццо Манетти в речи "О достоинстве и превосходстве человека": "Сколь велика и блестяща сила разума, свидетельствуют многие великие и блестящие деяния человека..." Да уж... насмотрелся я на эти деяния... А вот и ещё один авторитет. Марсилио Фичино. "Мощь человека, - говорит этот безумец, - почти подобна божественной природе. Повелевая всем живым и неживым в природе, он есть как бы некий Бог..." Идиот. Дориа, кстати, говорил, что Фичино был двух вершков роста, горбатый карлик, постоянно жаловавшийся на слабое здоровье, поминутно нывший то от прострелов, то от колик, то от золотухи, но дотянувший почти до семидесяти, пережив многих из своих покровителей и учеников.