Алексей Бакулин - Книга встреч
…Есть целая книга о том, что самоубийство Маяковского было вовсе не самоубийством (Валентин Скорятин. «Тайна гибели Владимира Маяковского». М.: Звонница-МГ, 1998). Книга весьма убедительная, и убедительнее всего в ней то, что автор, не дописав её, как-то слишком скоропостижно скончался. Впрочем, я никого не призываю молиться об убиенном рабе Божием Владимире. Не надо бежать впереди паровоза. Нагонит, раздавит. Я прошу только: женщины, поплачьте о нём немного. Всю жизнь он искал Бога, искал любовь, искал верную дорогу; не нашёл ни того, ни другого, погиб неприкаянным. Поплачьте о нём. Мужчины, скажите просто: «Жаль человека…»
* * *И о Есенине — тот же вопрос: если бы остался жив, — то?..
16. ПОЭЗИЯ КАК СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ФАКТОР
…Вот если бы царь не помиловал петрашевцев и Достоевского всё-таки расстреляли? Если бы Лев Толстой погиб при обороне Севастополя? Если бы юный Тютчев был вызван на дуэль и убит? Если бы поручика Фета застрелили в какой-нибудь вооружённой стычке? Если бы Некрасов после разгромной критики своей первой книги стихов взял бы и утопился с горя? Что тогда?
Представьте себе это, хорошо представьте: русская культура без «Братьев Карамазовых», без «Войны и мира», без стихов Тютчева, Фета, Некрасова… Может быть, тогда вы поймёте, чего лишилась Россия с гибелью Есенина. Да, он успел сказать многое, но имейте в виду: и Некрасов, и Тютчев, и Фет лучшие свои стихи написали именно во второй половине жизни…
Россия обретала себя с каждым своим поэтом, с каждым новым стихом она словно бы «вспоминала» себя, вспоминала о своих силах, о своём предназначении, о своём месте в мире. Русская литература имеет стратегическое значение: не будь её, мы бы и не поняли никогда, насколько мы велики, и как высока задача, стоящая перед нами. В сущности говоря, гибель тридцатилетнего Есенина для России то же, что потеря Крыма, только хуже: Крым ещё можно вернуть… Есть такое предание античных времён: враги осадили Спарту, и жители города послали в Афины гонца с просьбой о помощи. Гонец вернулся, ведя за собой немощного старика с лирой в руке: «Это и есть афинская помощь». Спартанские вожди приуныли было, но старик оказался поэтом, гениальным Алквиадом. Он начал петь боевые песни — одну за другой, и воины почувствовали, как души их загораются отвагой. Под песни Алквиада армия бросилась в бой и Спарта победила.
Кто-то сочтёт это сказкой, а я так верю в неё безусловно. В своё время я был поражён, узнав, что, оказывается, убийца Пушкина Дантес и убийца Лермонтова Мартынов были приятелями! Вот так совпадение!.. Или не бывает таких совпадений? Или кто-то прекрасно сознавал, чем для России являются Пушкин и Лермонтов, и — принял меры?
Что касается Есенина, то сейчас, кажется, никто не сомневается, что меры были приняты. Враждующие группировки в большевистском руководстве ожесточённо воевали за поэта: кого он поддержит? С кем он будет? С Троцким? С Бухариным? В конце концов решили: «Так не достанься же ты никому!» Сомнительная польза от Есенина как политического союзника намного перекрывалась несомненным вредом от него, как от русского поэта. Поэта уже при жизни признанного, любимого Россией. Поэта, в котором Россия снова обрела свой голос. Поэта, о котором даже его непримиримый творческий противник, Маяковский, сказал: «У народа, у языкотворца умер звонкий забулдыга-подмастерье». Быть в подмастерьях у Народа — это очень высоко, этого только единицы достойны, и Маяковский знал, что говорит.
И тот же Маяковский верно подметил, что Есенина пытаются убить вторично, после смерти: «Ваше имя в платочки рассоплено, ваше слово слюнявит Собинов…» Да, в советские времена очень старались утопить Есенина в патоке; сейчас взят другой курс — залить его могилу сивухой. От белокурого пупсика до синюшного ханыги — вот диапазон посмертных превращений великого русского поэта.
А была ли вообще хоть одна серьёзная, честная, не продиктованная ничьими партийными интересами, попытка разобраться — кем же на самом деле был Есенин? Каковы были на самом деле его отношения с советской властью? С Церковью? — точнее, с Богом? Что, в конце концов, означает фраза: «Стыдно мне, что я в Бога верил, горько мне, что не верю теперь»? Кто расскажет о симпатиях Есенина к анархистам? А они были, эти симпатии, — было даже настоящее преклонение перед Нестором Махно; одно время Есенин считал его истинным выразителем русской души, истинным спасителем России в огне гражданской войны; и по крайней мере дважды поэт обращался к его образу: в «Стране негодяев» — атаман Номах (Но-мах — Мах-но), — и в «Емельяне Пугачёве»…
В Есенине крестьянская Россия, Россия большинства, молчавшая много веков, — наконец обрела свой голос. И голос этот прозвучал совсем неожиданно — и для народолюбцев, и для аристократов (как белых, так и красных). Не того ждали. Одни ждали чего-то корявого, грязного, безформенного, другие — сусального, приторного, елейного… Надо сказать, что Есенин по доброте душевной старался угодить и тем и другим, — но его подлинный, не заказанный, не предугаданный голос звучал так сильно, что люди пугались, — как всегда пугаются гения.
Легко назвать Есенина безбожником или богоотступником. Почитайте «Инонию» — если хватит сил дочитать. Да может быть, и не надо дочитывать: «Инония» — не художественное произведение, а некий документ, свидетельство о тяжёлом душевном кризисе. Кто из нас прожил жизнь без кризисов, пусть первый бросит камень в поэта. После такого страшного обострения для человека остаются два варианта: или помереть (в данном случае — духовно), — или выздороветь и больше не болеть. Есенин после «Инонии» не умер, не потерял голос, не потемнел сердцем: стало быть, кризис миновал благополучно. Душа пошла на поправку. Не вина поэта, что процесс выздоровления был прерван столь решительно.
Для меня несомненно, что на момент гибели Есенин переживал творческий взлёт, — его поэзия выходила на новый, более высокий уровень. Именно в такие минуты душа художника наиболее уязвима, и, чувствуя это, заинтересованные лица начинают охоту. На взлёте был убит Пушкин и Лермонтов, на взлёте был убит Маяковский, у которого только перед смертью поэзия стала насыщаться мудростью и спокойной силой… Так и с Есениным… Не наша задача расследовать: кто убил, за что именно, по чьему приказанию… Просто подумайте, просто представьте, чего лишилась Россия… Быть может, именно этого духовного заряда, который Есенин унёс с собой, нам не хватило в 90-е. Скорее всего — именно так и было. Теперь, разумеется, приходится принимать вещи такими, как они есть, — прошлое не переделать. Но может быть, стоит внимательнее присмотреться к настоящему?
* * *Недавно скончалась поэтесса Надежда Полякова… Как хорошо, что мне сейчас не нужно придумывать интервью с ней! — с Надеждой Михайловной я успел поговорить при жизни…
17. ПОДПЕВАЯ АНГЕЛЬСКОМУ ХОРУ
— Принято считать, что поэзия — это дело молодое, что лучшие стихи пишут в юности… — говорю я знаменитой петербургской поэтессе Надежде Поляковой. А Надежде Михайловне — уже за восемьдесят, а у неё за плечами война и трудные молодые годы… А строки её — острые, живые, глубоко вонзающиеся в сердце, — в них нет ни душевной усталости, ни дряблости, ни равнодушия. Душа поэта растёт всю жизнь, как сосна в поле, и, как сосна, — никогда не облетает. Но я говорю Надежде Михайловне — С годами живость восприятия, наверное, теряется, на место вдохновения приходит равнодушный автоматизм, — не то что в юности…
— Ах-ах-ах! — юность!.. «Играй, Адель, не знай печали!..» Играй, играй… В молодости мы играем в поэзию, играем в любовь, играем в жизнь… Потом становится не до игрушек. А потом наступает старость — и мы осмысляем пережитое, и стихи опять рождаются… И многие, очень многие поэты, чем ближе к старости, тем писали лучше — Тютчев, Фет… Даже и Пушкин, хоть Пушкин и не Бог весть в каком зрелом возрасте погиб, — но и на него прожитые годы влияли благотворно. А то, что я сейчас пишу, мне нравится — мне всегда нравятся только последние мои стихи; и я совершенно счастлива. Да, я совершенно счастлива…
— А всё-таки, в ваших стихах звучит порой какая-то обида на Господа Бога… Или мне показалось?
— Это показалось… Человек, конечно, страдает, но за это, говорят, его Господь и любит… Чем больше страданий, тем больше любви. А обиды нет у меня. Потому что на Бога нельзя обижаться. Это бессмысленно. Если где-то в стихах что-то и проглядывает, то это потому, вероятно, что моя жизнь была трудна… Столько всего пережито! На десятерых женщин хватит. Иногда думаю: «Господи, за что?!» Я выросла при живых родителях, но завидовала детям, которые росли в детском доме: ходила голодная, босая, раздетая, спать негде… Почему я не стала ни воровкой, ни проституткой? — сама удивляюсь. Как-то, видно, не тянуло к этому. Давнее дело, чего теперь вспоминать…
