Иустин (Попович) - Философские пропасти
Ничто так не необходимо человеческому сознанию, как свет. Внешний или внутренний, все равно. Так как мы видим мир только в свете и с его помощью познаем все разнообразные миры, от самого духовного до самого материального. А чем мы видим свет? Светом. Во свете видим свет. Без света нам и глаз не поможет. Огромна гносеологическая ценность света, на ней в наибольшей степени основано человеческое сознание. Неужели свет, необходимый всякому зрению, сам не видит?
Не удивляйтесь парадоксальности моего вопроса. Меня ошеломляют чудеса вселенной. Как получается, что я постоянно держу их на булавке человеческой мысли и не срываюсь в бесчисленные бездны вокруг нее, над ней и под нею? Как получается, что, заключенный в молекулу человеческого ощущения, я задыхаюсь в его тесноте, в то время как надо мною полыхают новые созвездия и роятся новые вселенные? Мне было велено: крепко держись за перила атома человеческой мысли, несмотря на то что ураганы космических тайн дуют на тебя со всех сторон. Ведь человеческая мысль проста, как атом, а вокруг нее все не познано, все необычно, все бесконечно. О, уменьшите чудеса, укротите их, вы, невидимые чудотворцы! Вы задавили наше крошечное человеческое сознание. Как под развалинами многих мертвых солнц, ощущает себя душа человеческая под этим небом… Прислушайтесь, это нежный свет горюет, что проходит сквозь черную земную грязь.
Свет и глаза! Что их связывает? Какое меж ними родство? Кто делает их необходимыми друг для друга? О, здесь речь идет о тайне, которая превосходит все человеческие умы и все человеческие знания. Нам же остается только задавать вопросы царству света, а ответы оставлены, вероятно, для каких-то иных существ, с более высоким уровнем сознания и беспредельности ощущений. Мне кажется, что свет и глаза – загадочные тайники неких божественных тайн. Я знаю, что свет и глаза высаживают нас на все берега всех миров. С их помощью мы преодолеваем пространство и время около себя, себялюбие и эгоизм в себе. Глаза – это, возможно, сложнейший орган чувств, потому что они скрывают в себе наибольшее число тайн, но и открывают их. Слезы и те даны глазам, ибо они в наибольшей степени созерцают тайны миров и печаль. А когда человеческие слезы заливают горестные миры, тогда они начинают блестеть праисконной красотой, логосною красотой, красотою божественною.
В этом горестном и печальном мире дар слез есть самый трогательный и самый чудесный дар. Плакать над горестной тайной миров дано лишь избранным. А через самых избранных плачет вся тварь. Она плакала через омолитвенные, печальные очи святого Исаака Сирина, святого Ефрема Сирина и святого Симеона Нового Богослова и через всех на свете печальников рода человеческого. Они плакали и плачут за всю тварь и вместо всей твари, особенно за тех, что имеют очи, а слез не имеют. Они, святые сопечальники и всепечальники, ощущают, как вся тварь воздыхает и страдает, вся, от первой до последней (ср. Рим. 1: 16). А в их нежных и жалостливых сердцах не иссякают слезы.
Грусть в душе происходит от таинственности мира. И в ней – слеза. Существовать и в то же время не знать, ради чего существуешь – вот праисточник грусти. Это и первоначальный источник слез. Иметь способность мышления и мыслить, а не знать, откуда эта способность, откуда мысль и для чего, - это второй неисчерпаемый праисточник человеческой печали. Иметь способность ощущения и ощущать, а не знать, откуда эта способность и для чего, - это еще один неисчерпаемый источник печали человеческой. А вершина печали – не иметь возможности освободиться ни от самоощущения, ни от самосознания. Не является ли это неким вечным заточением? Ведь вечно мыслить и вечно ощущать и все же не иметь возможности до конца домыслить мысль о себе и о мире, не иметь возможности до конца прочувствовать ощущение себя и мира – не есть ли это тоска самая тоскливая и мука самая мучительная? Человек может отдохнуть от всего, но никогда – от себя, от самоощущения и самосознания. Это соломоновская усталость от существования и соломоновская мука от бытия. Человеческий чувственный аппарат настолько сложен и запутан, что его мог создать только Бог. То же самое можно сказать и о мыслительном аппарате человека. Нет ничего сложнее этого ни в человеке, ни в существах около человека. А тем, что само по себе сложно, запутано и таинственно, разве можно упростить и объяснить что-то из того, что сложно, запутанно и таинственно в мирах около человека? Как кажется, человеческое ощущение мира и человеческая мысль о мире еще больше усложняет мир, который и сам по себе очень сложен и очень загадочен.
***
На стезю человеческого сознания легла ночь, а до ее начала и после ее конца – только ночь и ночь, глубокая полночь. Чувства человека – как стоящие насмерть слепые часовые. Бесчисленные ночи своей тьмой, принимающей устрашающие облики фантастических привидений, пугают человеческое сознание и бросают человеческие чувства в лихорадку. Кто даст им необходимые солнца, чтобы разрушить жуткий мрак и осветить таинственные миры? Тоска бывает еще тяжелее: человек иногда ощущает землю как свое тело, как слою судьбу, а ее лучи как свои нервы, ее взгорья как свои воздыхания, ее бездны как свои падения, ее болезни как свои печали.
Куда исчезают и в чем утопают человеческие мысли, отталкиваясь от границы времени и пространства? Не на запад ли, в сумерки и сумрак, уводящие во тьму, переходящую в темную ночь и в безысходную пропасть? Алая заря радости не украшает их черных ресниц. Разве это последнее пристанище человеческого ума на пути его существования? А человеческие чувства, когда они стремительно улетают за грани времени и пространства, куда улетают, в какие миры и в какие реальности? Следует ли мысль чувству или чувство мысли? О, печальное паломничество и еще более печальное шествие: печаль за печалью, вздох за вздохом. Человек, ты постоянно находишься на своих похоронах. Ибо бесчисленны твои смерти…
Если пойдет мысль человеческая на восток, то встретит распутья, если двинется на запад – еще более страшные распутья, если отправишься на ют – снова распутья; и на север – кругом одни распутья. Самое страшное в том, что все они сходятся и никогда не расходятся. Где? В человеческом самосознании и самоощущении. Поэтому человек – это самое скорбное существо среди всех существ. Везде, в любом мире он первый в скорби. Это первенство никто по праву не может у него забрать. Как же тогда его душе не взвиться воплем причитаний и отчаяния?
О ночи! О все ночи всех миров, как случилось, что вы все вместе бросили якорь в зенице человеческого сознания? И как случилось, что вы вселились во все бездны человеческой души, так что даже еще осталось место для новых ночей и новой полночи? Кажется, что когда где-то там, в небесных высотах, начнут рождаться солнца и станут разгонять мрак, тогда он бросится на нашу планету и скроется в человеческом существе. Можно сказать, что все полночи, когда их теснит заря, без оглядки бегут и водворяются прямо в человеческом сердце. Ночь, убегая от дня, норовит спрятаться в человеке и затвориться в нем и никогда даже не выходить из него: здесь ей и ночлег, и пристанище, и самое милое прибежище. Человек! Прибежище всех ночей и полночей. Он как бы бесповоротно влюблен в них, а они в него. Только здесь печаль настигает печаль и причитание сворачивается вокруг причитания. Есть ли для человека лекарство от этой тоски и надрыва? Есть ли? Есть ли?..
***
В этом мире все грустно, так грустно, что и сказать невозможно. Если этот мир обладает душою, то это грусть. В мире так много боли, так много горести, так много смерти, так много греха, неужели Бог когда-нибудь перестает грустить об этом мире? Грех, всякий человеческий грех, разве не покрывает печалью и не заливает скорбью светлый лик Божий?
«Печаль моя всегда со мною», - вот исповедь псалмопевца (ср. Пс. 37: 18), а также всякого настоящего человека. Этот мир стоит на печалующихся душах. Человек ценен настолько, насколько он имеет способность скорбеть. Если скорбишь ты скорбью какого-либо человека, ты стоишь двоих, если скорбишь скорбью многих людей, ты стоишь, сколько и все они, а если скорбишь скорбью всей твари и всех существ, стоишь столько, сколько все миры, вместе взятые, и еще более, несравненно более. Чтобы душа человеческая могла довольно наплакаться над больною тайною этого мира, надо в каждой поре иметь глаз и в каждом глазу по источнику слез. А когда в сердце ударят все громы жизненных страданий, вся душа вскипит сочувствием и все очи человеческого существа взволнованно зарыдают, тогда кроткий Иисус голубиными стопами нежно и невидимо войдет в растосковавшуюся душу, а с Ним, дивным и чудотворным, и все благие чудеса Его. И Он, самый нежный и самый чувствительный, постепенно претворит человеческую чувствительность во всечувствительность, а сострадание – во всесострадательность. Христов человек чувствует всякую печаль, как свою печаль, и всякую боль, как свою боль. И с правом он мог бы сказать: «Печаль всего создания всегда со мною».
