Иоанн Златоуст - Творения, том 3, книга 1
6. Так он утишил оскорбленного; посмотри же, как он примиряет и оскорбившего с обиженным. И во-первых - самым способом благодеяния, потому что никто не может быть так низок и бесчувственен, чтобы, получая питье и пищу, не захотел быть рабом и другом того, кто делает это для него; а во-вторых - страхом наказания. По-видимому, к питающему обращает он слова: "делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья"; но преимущественно они направлены против оскорбителя, чтобы по страху наказания он не остался навсегда врагом, но, зная, что пища и питие весьма много могут повредить ему, если он останется постоянно при своей вражде, прекратил бы гнев. Таким образом, он в состоянии будет погасить горячие уголья. Так наказание и предстоящее мучение располагает оскорбленного благотворить оскорбившему, и оскорбителя устрашает, исправляет и заставляет примириться с тем, кто питает и поит его. Следовательно, двойными узами он соединяет обоих их между собою, - узами благодеяния и наказания. Трудно начать и сделать приступ к примирению; а когда он сделан каким бы то ни было образом, тогда все последующее будет легко и удобно. Хотя бы оскорбленный сначала питал своего врага в надежде наказания ему, но, чрез самое питание сделавшись его другом, он может отвергнуть желание наказания, потому что сделавшись другом, он уже не станет питать примирившегося с ним в таком ожидании. Также и обидчик, видя, что обиженный вознамерился питать и поить его, поэтому самому и по страху предстоящего ему наказания, оставит всякую вражду, хотя бы он был тысячекратно жесток, как железо и адамант, стыдясь благорасположенности питающего и опасаясь предстоящего ему наказания, если и по принятии пищи он останется врагом.
Поэтому-то апостол и не остановился здесь в своем увещании, но когда уничтожил гнев того и другого, тогда исправляет и расположение их и говорит: "не будь побежден злом" (Рим.12:21). Если, говорит, ты остаешься злопамятным и мстительным, то, по-видимому, ты побеждаешь его, а между тем сам побеждаешься злом, т.е. гневом, так что, если хочешь победить, то примирись и не мсти. Блистательная победа - та, когда ты побеждаешь зло добром, т.е. незлопамятством, оставив гнев и злопамятство. Но этих слов сначала не принял бы оскорбленный и пылающий гневом. Поэтому апостол, когда насытил его гнев, тогда представил ему и лучшее побуждение к примирению и не дозволил оставаться при дурной надежде наказания. Видишь ли мудрость законодателя? А дабы ты убедился, что по немощи тех, которые иначе не хотели примириться между собою, он предложил такую заповедь, - послушай, как Христос, предлагая ту же самую заповедь, назначил не ту же самую награду, но сказав: "любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас", - что и значит питать и поить - не присовокупил: делая это, вы собираете горячие уголья на головы их, но что? "да будете" подобны Отцу вашему, "Небесному" (Мф.5:44). И справедливо. Он беседовал с Петром, Иаковом и Иоанном и с ликом прочих апостолов; потому он и назначил такую награду. Если же скажешь, что при всем том заповедь эта тяжела, то опять еще более ты дашь нам возможность оправдать Павла, а себя самого лишишь всякого оправдания. Почему? Потому что - я покажу тебе - это дело, которое кажется тяжелым, было исполняемо даже в ветхом завете, когда еще не было проявляемо такого любомудрия. Поэтому и Павел не собственными словами выразил заповедь, но употребил те самые слова, которыми выразился вначале предложивший эту заповедь, чтобы не оставалось никакого оправдания не исполняющим ее. Слова: "если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою" употребил первый не Павел, но Соломон (Притч.25:21,22). Потому он и употребил эти слова, чтобы убедить слушателя, что весьма постыдно - древний закон, который часто был исполняем и ветхозаветными, теперь - при таком высоком любомудрии - считать тяжелым и трудным. А кто, скажут, из ветхозаветных исполнял его? Многие, особенно же Давид с большею полнотою. Он не только напитал и напоил врага, но и находящегося в опасности неоднократно избавлял от смерти и, имея возможность умертвить его, пощадил и раз, и два, и многократно. Саул так не терпел и ненавидел его после бесчисленных его благодеяний, после блистательных побед и спасения от Голиафа, что не мог даже слышать его имени и называл его по имени отца. Так некогда, при наступлении праздника, когда он составил против Давида некоторый умысел и приготовил злые козни, но не видел его пришедшим, спросил: где "сын Иессеев" (1Цар.20:27); назвал его по имени отца, как не желая по вражде вспомнить его имени, так и думая незнатностью отца помрачить знаменитость праведника, - жалко и несчастно думая, потому что, хотя бы он и мог порицать за что-нибудь отца, это нисколько не вредило Давиду. Каждый отвечает за свои дела, и за них только может быть одобряем или порицаем. А здесь он, не могши сказать о Давиде ничего худого, выставлял на вид незнатность его происхождения, надеясь таким образом помрачить его знаменитость; это было крайне безумно. Какая, в самом деле, вина - происходить от незнатных и уничиженных родителей? Но он не умел так любомудрствовать. Итак, Саул называл Давида сыном Иессеевым; а Давид, нашедши его спящим внутри пещеры, назвал его не сыном Кисовым, но именем почетным: "меня же да не попустит Господь", сказал он, "поднять руку мою на помазанника Господня" (1Цар.26:11). Так он чист был от гнева и всякого злопамятства! Он называет помазанником Господним того, который, столько обижал его, жаждал его крови, после бесчисленных благодеяний часто старался умертвить его. Он не смотрел на то, что достоин был потерпеть Саул, но смотрел на то, что нужно было сделать или сказать ему самому; это - высший предел любомудрия. Как? Захватив врага, как бы в темнице, связанного двойными, или - лучше - тройными узами, и теснотою места, и отсутствием помощников, и нуждою сна, ты не требуешь от него отчета и не подвергаешь его наказанию? Нет, говорит; я смотрю теперь не на то, что достоин потерпеть он, а на то, что следует делать мне. Он не смотрел на легкость убийства, но смотрел на выполнение свойственного ему любомудрия. Между тем, что из тогдашних обстоятельств недостаточно было для побуждения его к убийству? То ли, что враг был предан ему связанным? Вы, конечно, знаете, что как скоро мы приступаем к делам легким, и надежда на исполнение пробуждает в нас большее желание действовать, как было тогда и с ним.
Военачальник ли, советовавший тогда и побуждавши его? Воспоминание ли о прошедшем? Но ничто не побудило его к убийству; напротив, сама легкость убийства отклонила его от этого. Он думал, что Бог для того предал ему врага, чтобы доставить ему повод и случай к большему любомудрию. Итак, вы, может быть, удивляетесь, что он не вспомнил ни об одном из прошедших своих бедствий; я же гораздо больше удивляюсь ему еще по другой причине. По какой? По той, что и страх будущего не побудил его к умерщвлению врага. Он хорошо знал, что Саул, избегнув рук его, опять восстанет против него; но решился лучше сам подвергаться опасности, пощадив врага, чем для собственной безопасности убить неприятеля. Что может сравниться с этою великой и благородной душою, которая, тогда как закон повелевал вырывать око за око и зуб за зуб и воздавать равным (Втор.19:21), не только не сделал этого, но показал еще большее любомудрие? Между тем, если бы он и убил тогда Саула, то и тогда не лишился бы похвалы за любомудрие, не только потому, что отомстил, не первый начав насилие, но и потому, что закон: око за око - исполнил бы с большою кротостью. Не за одно убийство воздал бы одним убийством, но за много смертей, которыми тот угрожал ему, не раз и не два, но многократно стараясь убить его, он воздал бы одною смертью; или - лучше - не только это, но и то, что опасность в будущем расположила его к мщению, и это вместе с вышесказанным доставило бы ему целый венец терпения. В самом деле, кто гневается и домогается наказания за сделанное ему прежде, тот не может получить похвалу за терпение; а того, кто, оставив все прошедшее, многое и тяжкое, опасался за будущее и заботился о своей безопасности, и потому принужден был обратиться к мщению, никто не лишил бы венцов кротости.
7. Но Давид не сделал этого, а показал необыкновенное и дивное любомудрие. Ни воспоминание о прошедшем, ни страх будущего, ни совет военачальника, ни пустынность места, ни удобность убийства, и ничто другое не побудило его к убийству, но как бы благодетеля, сделавшего ему много добра, так он пощадил врага и обидчика. Какое же оправдание будем иметь мы, которые помним прошедшие проступки и мстим оскорбившим нас, тогда как этот невинный, претерпевший столько зол и ожидавший еще больших и тягчайших по избавлении врага, щадил его так, что решился лучше сам подвергаться опасности и жить в страхе и трепете, чем по справедливости убить того, кто намеревался сделать ему множество зла?
