Вениамин Милов - Дневник инока
Когда гробик брата Серафима опускали в могилу, случилось так, что веревки выскользнули из‑под гроба, младенец выпал из него, покатившись в могилу. Отец почернел от гнева. Я пронзительно закричал и заплакал. Трупик подняли, опять положили в гроб и благополучно опустили в недра земли.
Когда мне приходилось бывать на городском кладбище, признаюсь, всякий раз вид могил — царства последнего упокоения почивших — производил на меня глубокое впечатление. На воротах кладбища была изображена картина Воскресения мертвых перед Вторым Пришествием Христа. Мой детский взор с благоговейным страхом созерцал встающих из гробов, рассматривал трубящих Ангелов и толпы воскресших из мертвых, готовящихся предстать на Суд Божий. Прибавьте к этому непрерывный шум деревьев, вид памятников, часовен, великолепных и убогих могильных крестов, возникающие мысли о неизбежном конце — и тогда будет ясно, насколько поражала мое детское сердце память смертная. Нередко в часы пребывания у родных могил слышался заунывный перебор колоколов на кладбищенской звоннице при появлении погребальной процессии. Скорбные впечатления смерти вязались в моей душе не столько даже с самим собой, сколько с матерью — единственным дорогим мне человеком. Без нее трудно было и помыслить возможность своего земного существования.
Кто, как не она, баловал меня в детстве, согревал душу своей лаской, кому, как не ей, поверял я свои думы, переживания. Под ее тихую песнь или под шепот сказочного повествования я засыпал. Лишиться единственной утехи и радости на земле казалось мне невообразимым, чудовищным горем. Бывало, зимой наслушаешься таинственного шума кладбищенских деревьев, придешь домой и льнешь к матери."Ты что?" — спросит она. А у меня глаза полны слез, душа — печали. Смотрю на нее, ничего не отвечаю, держу в своем сердце:"Только бы мама не умерла!".
Отца, напротив, вся семья боялась. В то время как матери мы, дети, говорили"ты", к отцу обращались на"вы". Причину этого до сих пор объяснить не могу. Может быть, тут инстинктивно проявлялась степень детского почитания. При отце никто из нашей семьи не смел шуметь, резвиться. Особенно мертвая тишина воцарялась в квартире, когда отец читал молитвенное правило, готовясь к богослужению. Тогда ходили на цыпочках, боялись малейшего шороха. Иначе — гневный отцовский окрик, его гневное лицо, леденящие кровь. Все это возбуждало желание куда‑то убежать и спрятаться. Однажды в квартире раздался звонок. Я отпер дверь какому‑то прилично одетому господину. Оказалось, что посетитель явился к отцу попросить денег взаймы. Так как впустил просителя я, то гнев отца со всем жаром обрушился на мою голову. В силу природной обидчивости, усиленной несправедливостью нападок, я так расстроился, что плакал горькими слезами. А диавол, ярость которого я много–много раз испытал с детства, вложил в мою душу греховные помыслы:"Пусть, — роилось в голове, — когда отец будет служить литургию, у него не совершится пресуществление Святых Даров". Эти слова несколько раз прокрутились в сознании, и мое обиженное сердце соглашалось с ними и принимало их, несмотря на всю их кощунственность.
4 марта 1928 года
Не помню точно, в каком году наша семья переехала в Вятку из‑за перевода отца на служение в вятский кафедральный собор. Должно быть, это произошло летом 1905 года. Предварительно мать решила съездить в Саров на поклонение только что открытым мощам преподобного Серафима. Кроме брата и меня, она взяла на богомолье еще и свою мать, нашу бабушку. Распростился я с Яранском, его святынями, древностями и старинным собором времен Иоанна Грозного, уже вросшим в землю. На пароходе и по железной дороге мы доехали до Арзамаса, откуда наняли лошадь до Сарова. Саровская обитель тогда находилась в зените славы, процветала. Мы побывали в ее главном соборе за богослужением, приложились к мощам угодника Божия преподобного Серафима, посетили и все пустыньки вблизи обители, освященные жительством блаженного старца. Не забыть мне одного случая из этого путешествия. Проходили мы в толпе богомольцев мимо одного лесного колодца, вырытого, по преданию, руками самого преподобного. Вода в колодце по временам колыхалась. Стали богомольцы вглядываться в глубь колодезной воды — вдруг кто‑то из них закричал:"Смотрите, смотрите, на воде начертался образ батюшки Серафима!". Влекомый любопытством, придвинулся и я к устью колодца с прочими богомольцами. И что же вижу? На мутноватой поверхности воды отобразился с необычайной рельефностью образ согбенного старца Серафима с котомочкой за плечами, в камилавочке, кожаных бахилах, с топориком за поясом. Минуты три–четыре длилось видение. Затем вода заволновалась и изображение пропало.
Обозревая святыни Сарова, мы побывали, среди прочего, в келлии известного Саровского подвижника отца Анатолия. Меня и брата он погладил по голове, дал нам одинаковые иконки с изображением Спасителя благословляющего, сказав при этом матери:"Хорошие у тебя дети!". У келлии отца Анатолия нам встретилась страшная бесноватая женщина. Она в каком‑то остервенении грызла толстые щепы и неистово кричала. Из Сарова наш путь пролегал мимо Дивеева. Хотели мы здесь повидать прозорливую дивеевскую Пашеньку. К сожалению, в час нашего прихода она совершала молитвенное правило и принять нас не могла. Поэтому мы ограничились присутствием на литургии в дивеевском соборе, приложились к чудотворной иконе Божией Матери"Умиление"и затем оставили пределы гостеприимной обители, спеша в обратный путь через Нижний в Вятку пароходом. На пристани Медведки мать оставила бабушку, которая жила у своей старшей дочери в близлежащем городке Нолинске, и мы уже без нее доехали, наконец, до заветной Вятки.
10 марта 1928 года
В аристократическую, чисто городскую обстановку попал я в Вятке. Новые веяния и влияния и положительного, и отрицательного характера действовали на меня.
Духовенство кафедрального собора, куда назначен был на службу отец, жило в казенных квартирах. Двор церковных домов был общий, и дети соборного причта гурьбой собирались и убивали свободное время то в играх, вроде крокета, то в гимнастике, то на вечеринках, устраивавшихся поочередно в той или иной семье. Так как среди резвящихся были лица обоего пола, то кафедральный двор давал широкий простор всяким романтическим чувствам. Участвовал в играх и я, но был среди своих сверстников как чужой, дичился новых знакомых и не мог слиться душой с общим настроем молодежи. Особенно тягостно было мне на танцевальных вечерах. Танцевать я не умел, поэтому мама отдала меня учиться танцам в дом соборного протоиерея Корсаковского. С помощью его дочери под звуки граммофона я и упражнялся в разучивании бессмысленных, хотя внешне, может быть, и красивых па. С переездом я перешел в местное Духовное училище для продолжения образования. Как раз мое время совпало с тем периодом жизни духовных школ, когда возникло стремление придать детям духовенства светского лоска. Поэтому в Духовном училище, а затем и в семинарии начальство считало себя обязанным периодически устраивать литературные и музыкально–вокальные вечера, поощряло занятие воспитанников ручным трудом, гимнастикой и живописью, развертывались выставки столярных и художественных изделий, изготовленных руками учеников. Придавалось значение умению обращаться с лицами другого пола. Введена была форма одежды, обязательная для каждого воспитанника.
Со светской стороной у меня было как‑то туго. В присутствии лиц прекрасного пола я терялся, танцевал так себе, хотя и продолжал посещать уроки танцев даже в бытность свою учеником Духовной семинарии, гимнастику не любил и был весьма неповоротлив. Помню, я никак не мог перекинуться на турнике, и мне подполковник — руководитель гимнастических занятий — приказывал закидывать ноги с таким усилием, что от этого в голове, казалось, и мозги перевертывались. Попытка раскачиваться на параллельных брусьях приводила меня в дрожь. Я боялся, как бы не разжались руки, как бы не упасть, не ушибиться и не сломать чего‑либо. Что мне давалось, так это выпиливание из фанеры, фотография и музыка. Принуждения со стороны начальства открыли во мне также способность к художественному чтению и пению на вечерах. Например, я под аккомпанемент пел какую‑то песню с географическим содержанием, показывая на карте города разных стран; изображал генерала, привезшего весть об освобождении крестьян от крепостной зависимости, читал рассказы Чехова и различные стихотворения. Пытался играть на валторне, кларнете и бросил эти инструменты только в силу того, что боялся повредить голосовые связки и легкие. Что касается училищных хоров, то ни один из них я не пропустил, участвовал в спевках и выступлениях. Первые хоровые опыты были у меня еще в Яранске, где я в хоре Троицкой церкви пел альтом за 15 копеек в месяц и чувствовал себя наверху блаженства от такого заработка. В Вятке бесплатно пел в хоре Александро–Невского собора и в приходской церкви.
