Владислав Маевский - Афон и его судьба
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – благословил меня при прощании отец игумен. – Еще зайдете не раз, конечно, до отъезда!
Поклонившись милому старцу, я вышел из его покоев, согретый исключительной задушевностью.
2Время шло незаметно. Утомленный долгим хождением по обширной и живописной территории Пантелеимонова монастыря, как-то подошел я к морю. Уже наступил чудесный южный вечер, и на западе тихо угасала багрово-золотая полоска зари. А из-за афонских горных массивов робко выплывала полная луна, с каждой минутой набиравшаяся все большей силы и уверенности. Вскоре она как бы окончательно оправилась от «смущения» и тогда залила своим кротким и мягким светом и небо, и землю.
В эти минуты я случайно посмотрел в сторону хребта и пика Святой Горы – и положительно замер от удивления и восторга. Картина, представившаяся моим глазам, была поистине фантастической. Иссиня-темной, исполненной тайны и святости возвышалась Афонская Гора над целым царством сверкающего, зеркально гладкого простора, каким являлось все море, не волнуемое ни единым движением воздуха, ни ветерка. Ни один пароход, ни одна лодка – не нарушали в эти дивные минуты божественного покоя этого прекрасного уголка вселенной. И только изредка долетало до слуха едва заметное и полное нежности плескание морских вод о каменистый берег.
Незабываемое настроение навевают на человека эти вечерние морские всплески – таинственны, редки и в то же время упорно-неизбежные, безгранично-свободные от всего того, что порождено мирской суетой. И еще глубже, еще ощутительнее становится тайна этих всплесков, когда тихий шепот моря начинает смешиваться с тихими, редкими ударами колоколов обители, призывающими к всенощному бдению.
Прошло уже много времени с тех пор, как я, охваченный самыми лучшими чувствами, долго стоял лицом к лицу с этим удивительным видом на величественную Святую Гору, охваченную гигантской рамкой из блеска моря и лунного света. Но и сейчас эта дивная картина встает передо мной, как наяву, вместе с ее береговыми всплесками и редкими ударами колоколов обители. И как благоговейно замирает тогда сердце, как неудержимо тянет снова туда – к чудесным красотам Афона и его святынь… И как прискорбно, что эта единственная и величайшая твердыня православия так трудно достижима для громадного большинства из нас – обездоленных и усталых людей, чающих душевного покоя, укрепления в вере и Божьей помощи.
В этот вечер по своем возвращении в монастырскую гостиницу я быстро уснул. Но в полночь внезапно был разбужен плавной, певучей мелодией, которая неслась ко мне. Проснулся, привстал и в первую минуту со сна вообще не в силах был вспомнить: ни где я, ни что это. Приоткрыл свою дверь – и понял тогда, что это идет «полунощница» в соседнем параклисе. Я быстро оделся, прошел коридором и в полутемном храме простоял всю службу. Затем снова улегся и тотчас же заснул, для того чтобы на утро пробудиться полным бодрости и самого радужного настроения.
Уже благовестили к воскресной обедне. И за открытыми окнами моего номера снова ярким золотом горели все купола монастырских церквей. Горели купола собора целителя Пантелеимона и храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы, куда я и направился. И получил я величайшее духовное удовлетворение. Воскресное богослужение в Покровском соборе совершалось с большой торжественностью и по своей благоговейности производило сильное впечатление. Прекрасно пел монашеский хор, вернее, два больших хора, на обоих клиросах, из песнопений которых особенно отличалось «Тебе поем», по своему напеву представлявшее нечто редчайшее и нигде ранее мною не слышанное. Это напев самобытный, афонский: сами монахи сочинили это «Тебе поем». А когда и в чье владычество – Господь его ведает. Может лет и пятьсот тому назад: ведь здесь нет земного времени…
После окончания литургии ко мне подошел монах-гостинник и сказал: «Теперь милости просим пройти в свой номерок и напиться чайку после литургии. А потом отец наместник просил вас пожаловать на общую трапезу».
В урочный час особый колокольный звон возвестил о созыве всех иноков на трапезу. Я немедленно покинул номер и в сопровождении фондаричного отца Паисия поспешно направился к трапезной. Туда со всех сторон огромной обители уже стекалось множество людей в черных рясах и клобуках. И уже вскоре я очутился в большой и очень высокой трапезной, сплошь по стенам и потолку расписанной живописью духовного содержания и вмещавшей громадное число иноков всех монашеских степеней, не говоря уже о послушниках в подрясниках и скуфейках. Длинные и узкие столы тянулись от одного конца до другого, приятно лаская глаз чистотой и симметрично расставленными по местам скромными монашескими приборами, старинными кувшинами и массивными чашками.
Провожатый привел меня в самый отдаленный конец трапезной, к головному столу, где сидит игумен, наместник и наиболее заслуженные старцы. «Отец наместник просит вас сесть здесь, по его левую руку, – пояснили мне любезно ласковые старцы. – Сейчас батюшка сам выйдет к братии». Все иноки тем временем уже стояли у своих мест, занимая их во всю длину громадных столов. Не было слышно ни единого слова: все чинно безмолвствовали, ожидая прихода отца наместника и, конечно, не позволяя себе в эти минуты прикасаться к столу и пище. Так прошла еще минута-другая. И вдруг все монахи почтительно устремили глаза к широко раскрытым дверям: вошел отец наместник в мантии, в клобуке и с длинным двурогим посохом в руке. И едва он дошел до своего места, по левую сторону коего в смущении стоял я, – как мощный хор грянул «Отче наш» и Славословие. Вслед за этим отец наместник благословил «ястие и питие», давая тем возможность всем собравшимся приступить к еде.
В тот же момент на высокую кафедру вошел дежурный инок и по звонку отца наместника приступил к чтению жития святых – традиция обычная во всех православных общежительных обителях. В течение всего трапезования за столами царило гробовое молчание, и не только младшие иноки, но и седобородые старцы не позволяли себе разговаривать. Только один раз, в середине трапезы, монотонное чтение «Жития» прервал колокольчик отца наместника: тогда сидящие за столами набожно осенили себя крестным знаменем и потянулись за кружками с водой.
Наконец, по удару того же колокольчика вся масса иноков покорно поднялась для участия в так называемом чине Панагии. Это древнейший православный обряд, в давние времена соблюдавшийся и в монастырях России, но впоследствии почему-то забытый. Сохранился он на Афоне, пройдя через века до наших дней без всяких изменений. Это особое краткое богослужение, совершаемое над лежащей на блюде обыкновенной просфорой, при всеобщем пении «Достойно есть» и колебании над ней воздуха несколькими старшими иеромонахами. Напева «Достойно есть», подобного тому, какой пришлось слышать при Панагии в Свято-Пантелеимоновом монастыре, я тоже не слыхал ранее нигде. И, слушая его впервые, был я до глубины души восхищен и поражен торжественностью и своеобразной красотой этого песнопения. И опять я узнал об афонской же его самобытности: создали это «Достойно» сами афонские иноки, ушедшие от мира к подножию Святой Горы и давно не имевшие ничего общего со светскими песнями и звуками. И мне стало понятным, что только здесь и могут рождаться такие напевы, ибо ни один, даже самый лучший духовный композитор, не сможет создать того, что постепенно создавали какие-нибудь безвестные и смиренные певуны-иноки, долгие годы не слышавшие ничего, кроме того же церковного пения, чередовавшегося с колокольным звоном или шумом моря.
Пение «Достойно есть» при обряде Панагии продолжается достаточно долго, значительно дольше того, как иеромонахи, колеблющие над просфорой воздух, закончат свое священнодействие. Не прекращается пение и тогда, когда после окончания освящения просфоры она разламывается на части особыми дежурными эклессиархами, а затем в сопровождении дьяконов со звенящими кадильницами разносится на блюде по рядам всей братии. Каждый инок тогда, отделив от просфоры-панагии совсем незначительную частицу, благоговейно ее съедает, предварительно подержав ее над курящейся кадильницей, несомой другим эклессиархом. Таков этот строго иноческий и древний обряд старого Афона[10], от которого так и веет прелестью нашей чудесной церковной истории.
* * *Трапеза окончилась. Получив благословение отца наместника, я стал пробираться к выходу, затерявшись в густой толпе черных клобуков, мантий и простых послушнических подрясников. Так же как и во время трапезы, все иноки двигались молча, не переговариваясь и не окликая друг друга. Пребывая в их толпе, я еще за несколько шагов до выходных дверей заметил, как каждый инок, покидая трапезную, обходит кого-то лежавшего на полу. А уже через несколько секунд и я увидел тех, кого так бережно обходили монахи. Это были – лежавшие ниц перед выходившими из трапезной – повар, трапезарь и чтец, просившие таким образом смиренно прощения у каждого монаха за какую-либо оплошность, допущенную во время обеда или изготовления пищи. О таком прощении эти иноки-работники, согласно древнему афонскому обычаю, ежедневно просят своих братьев, в знак монашеского смирения, которым прочно проникнута жизнь афонских подвижников.
