Ольга Иженякова - Великая сила молитвы
Здесь моя собеседница делает паузу и, многозначительно посмотрев на меня, продолжает:
– Мои родители, глядя на нее, вздыхали: «Кому-то дети – в подарок, а кому-то – в наказание…» Дело в том, что мы с Юлькой были не только соседками, но и сверстницами. И это сравнение было не в мою пользу. Помню, как-то у мамы были срочные дела, и она попросила Юлькину бабушку за мной присмотреть. А на улице стояла моя любимая погода – последождевая. Я, надев резиновые сапоги, пошла измерять лужи. Первые три, как сейчас помню, были мне до колен, вровень с сапогами, а четвертая оказалась глубокой, и вода налилась в сапоги. Я в таком виде пришла домой. О, что творилось с Юлькиной бабушкой! Ее словно парализовало! Она стояла передо мной минуты две или три не в силах издать ни звука. А вечером маме за чаем рассказывала: «Я пятьдесят восемь лет живу. У меня две дочери и трое внуков. Всякое видела. Но такого мокрого и грязного ребенка, как пришла Оля с прогулки…»
Потом наши семьи разъехались, но моя мама с Юлькиной переписывалась. Юлькина мама жаловалась моей, что ее дочь растет замкнутой и стеснительной, что у нее только одна подружка, каждую ссору с которой она тяжело переживает. Моя же мама писала, что друзей у меня около двух десятков, что я редко бываю дома, а мои любимые игрушки – сабля и пистолет.
Перед школой, когда мне уже купили форму и портфель, пришло сообщение: Юлька ослепла.
По правде говоря, трудно было представить, что глаза цвета майского неба, обрамленные пушистыми ресницами, ничего не видят. «Мам, – спросила как-то я. – А Юлька солнце видит?» В ответ мама категорично покачала головой. Время шло, а вместе с ним безвозвратно уходило детство. Первые дискотеки. «Любит – не любит»… Временами я думала о Юльке, и мне было ее нестерпимо жаль…
Конечно, я знала из письма, что Юля очень хорошо читает по Брайлю, что она прекрасно играет на рояле. И даже на каком-то большом концерте выступала. Но ведь музыка, пусть даже написанная самыми великими композиторами мира, не может заменить того, что дает нам зрение!
Как-то ее мама послала нам фотографию. На ней повзрослевшая Юля (еще красивей, чем в детстве) сидит за роялем и смотрит куда-то вдаль… Помню, я долго плакала, глядя на нее. Конечно, мама Юли обращалась к медицинским светилам, гадалкам, знахаркам, прорицателям, даже к шаману в надежде вернуть зрение дочери, но каждый такой порыв обходился дорого в финансовом плане и очень тяжело – в моральном, потому что становилось хуже. Никто из них не смог помочь.
Вконец отчаявшись, Юлькина мама решила пожить с дочерью в Свято-Троицком Серафимо-Дивеевском женском монастыре, известном многими чудесными исцелениями. С тех пор переписка прекратилась, и о том, как сложилась судьба подруги детства, я сведений не имела. Прошло ни много ни мало семь лет!
…Накануне Дня Победы город убирали особенно тщательно. Как-никак круглая дата. Я иду по улице и вдруг… Мамочка дорогая! Юлька собственной персоной. Без тросточки, как я ее представляла, и даже без очков. А может, это не она? «Юля!» – кричу на всю улицу. Девушка поворачивается. Сомнений быть не может. Она самая. И вот мы стоим вдвоем, обнявшись, среди потока вечно спешащих людей. Для нас время остановилось. В этот миг были только мы и Солнце, что в самом-самом зените. Прямо над нами!
В кафе мы пришли, взявшись за руки, как маленькие первоклашки, и там я услышала удивительную историю. Прожив два года в монастыре, Юля не только вернула стопроцентное зрение, но и нашла много друзей, научилась читать на церковнославянском. Полноценно жить…
Колесо
Читать «Отче наш» перед каждым занятием, каждой строчкой, в которой сомневаешься, говорил мне человек, который буквально за руку привел меня на филологический факультет – Константин Яковлевич Лагунов, сибирский писатель-легенда. Он посмотрел мои заметки – а я в то время получала другое образование и в газете пока подрабатывала, – сказал, вот это твое. Так редко в наши дни человек находит свое дело. «Оля, поздравляю, ты нашла себя». Это было, как мне тогда казалось, неуместно, у меня хорошо шла высшая математика, я «дружила» с формулами химии и физики. Но по его совету я все же сходила в Знаменский кафедральный собор и у иконы «Знамение» попросила, если это моя судьба, пусть Богородица мне поможет поступить, куда советует умудренный жизнью писатель. По сути, я не рисковала ничем, документы с предыдущего вуза забирать не собиралась, у меня к тому времени было еще и среднее специальное образование, эти-то «корочки» я и отнесла в приемную комиссию за день до окончания приема документов. Готовиться к вступительным экзаменам у меня попросту не было времени, а в назначенный день еще и не выспалась, под окном загорелся гараж, и его почти всю ночь тушили. Но – о диво дивное – мне выпал билет по Замятину, считавшийся провальным для всех, но не для меня – любимый писатель! Плюс там были задания по русскому языку, которые за давностью уж и не припомню. Вижу даже сейчас через призму лет лица женщин-экзаменаторов, они обещали, что если хоть что-нибудь по теме скажу, «троечку» мне «натянут». Я сердечно поблагодарила. В итоге моя «пятерка» в том году по русскому языку и литературе устно была единственной в абитуриентском потоке…
Впрочем, это так, к слову, сам Константин Яковлевич в молодости много лет провел в должности второго секретаря ЦК комсомола Таджикистана, рассказывал, как искренне по многу раз в день молился, чтобы в условиях, порой даже очень далеких от человеческих, поступить достойно. Часть «таджикской» биографии вошла в его книгу «Пред Богом и людьми», я же приведу крохотный фрагмент, который относится к шестидесятым годам прошлого века и показывает, насколько была сильна вера этого удивительного человека, жившего в безбожное время.
«В комсомольских организациях начались отчеты и выборы. Я на служебной машине ехал в окружную – другой дороги нет – через Термез и Самарканд в Ленинабад. Город был серым, глинобитным, пыльным. Я привык и устал и уже не пялился на встречных женщин, накрывших голову халатом, а лицо – черной сеткой паранджи. Не дивился и тому, что с восьмикилограммовым кетменем в руках, под изнурительным нещадным зноем, от темна до темна брели по хлопковым междурядьям бедные, плоскогрудые, заезженные женщины; а усатые, раскормленные, брюхатые мужчины сидели в это время в чайханах, в конторах, отдыхали в тени хирманов, словом, руководили. Даже секретарями-машинистками в колхозных конторах восседали мужики. Чайханщики, продавцы, парикмахеры, бригадиры, полеводы, мирабы… – всюду мужики. Многое я уже повидал, многое понял, ко многому привык. Но жизнь неистощима на выдумки.
Идет отчетно-выборное комсомольское собрание в ленинабадском культпросветучилище. Сижу в президиуме вместе с секретарями обкома и горкома комсомола, директором, парторгом и завучем училища. Слушаю выступающих. Обдумываю предстоящую речь. Вдруг «жахнула бомба». Разгоряченная девушка, повернувшись к президиуму, кричит с трибуны, обращаясь к директору:
– А почему бы вам не повесить над нашим училищем красный фонарь? – Зал замер. Острая пульсирующая боль опоясала меня. – И от входной двери указатель прямо к вашему кабинету…
– Прекратить! – вскрикнул завуч, вскакивая.
– Не перебивайте! – осадил я завуча.
– Замолчи и марш с трибуны! – Еще яростнее загремел завуч.
– Уйти придется вам, – пересохшим ртом еле выговорил я.
– Мне?!
– Да, вам!
– Может вместе со мной, – вставил багроволикий директор.
– Можно и вместе.
Завуч демонстративно покинул зал, но директор остался.
– Продолжайте, пожалуйста, – попросил я девушку.
И та рассказала, как ее пригласил директор вымыть полы и прибраться в его кабинете. Оттуда дверь вела в комнату отдыха. Директор велел и там «навести порядок». Когда девушка вошла в комнату отдыха, ее схватил незнакомый мужчина и изнасиловал. Угрозой директор заставил ее прийти снова и снова. Она забеременела. Ей сделали криминальный аборт. И опять она являлась по зову в директорский кабинет ублажать высокопоставленного распутника.
– …Вы думаете, я одна такая? Нет!.. – и она назвала еще семь фамилий, оговорив, что это далеко не полный перечень, кого директор запродал в наложницы своим друзьям.
В зале орали, свистели, топали. Посиневший директор окаменел. А комсомолки одна за другой поднимались на трибуну и рассказывали такое, что у меня от волнения сердце выпрыгивало из груди. Выступая, я заверил комсомольцев, что немедленно накажем мерзавцев.
Наутро я был у первого секретаря Ленинабадского обкома партии. Молодой. Румяный. Веселый секретарь внимательно выслушал меня, поцокал языком, поахал и пообещал незамедлительно разобраться, обсудить на бюро, наказать. Успокоенный, я целую неделю колесил по городам и районам области. Вернувшись, узнал, что воз ни с места: не проверено, не обсуждено, не наказано. Опять навестил первого секретаря обкома партии. Тот по-прежнему шутил, скалил в усмешке поразительно белые зубы и снова обещал.
