Иеромонах Дамаскин (Христенсен) - Не от мира сего
Идеи Ницше коренятся в самодовлеющей немецкой идеалистической школе и даже в учении Спинозы. Все они либо отрицали, либо принижали сущность Бога, возвышая и даже обожествляя себя, что суть абсурд и нигилизм. Безумный философ и поэт, подобно вагнеровскому языческому Змию, изрыгал пламя новой религии Сверхчеловека — антихриста. И какой бы она сумасбродной ни казалась, Евгений в молодые годы скорее принял ее, нежели аморфное, выхолощенное «христианство».
«Белые вороны»
Господь нередко отделяет от прочих людей своих избранников, чтобы те уповали лишь на Него, дабы приобщиться Его откровения.
Алисон.
ИТАК, философский поиск Евгения начался с неприятия Бога, Которого он, собственно, и пытался найти, к Коему исподволь стремился. Но долгий путь ожидал его. И, в результате, он вернется ко взглядам, которых вначале бежал.
Сверстники Евгения, испытывая острое неудовлетворение собой, своей жизнью, жаждали духовного и, не находя, впадали в отчаяние: они не видели, как им реализоваться в окружающей обезличивающей жизни, и, как писал молодой английский поэт Джон Ките, «едва ль не возлюбили мы избавительницу–смерть». Нет оснований утверждать, что Евгений замышлял свести счеты с жизнью, однако думы о смерти нередко посещали его. И поверить свое смятение, свои чаяния он смог лишь одной живой душе — девушке, такой же первокурснице, как и он сам. Звали ее Алисон.
Как‑то хмурым осенним вечером, в ноябре 1952 года Евгений пошел на концерт в Арочную аудиторию колледжа — самый большой зал среди подобных во всех калифорнийских университетах. На строгом, в греческом стиле портике были начертаны имена великих композиторов.
В тот вечер давали фортепьянный концерт Шумана. Музыка всколыхнула душу Евгения. После концерта у выхода из зала его окликнул приятель, Дирк Ван Нухийс. Рядом стояла его спутница, Алисон. Евгений видел ее и раньше — им доводилось встречаться на лекциях по истории западной цивилизации, но знакомства так и не свел. Девушке Евгений сразу приглянулся: держится с достоинством, да и собой недурен. Но больше всего ее поразила необъяснимая затаенная грусть в глазах.
Представив Евгения, Дирк пригласил друга на чашку кофе, и все трое, окунувшись в прохладу ночи, зашагали к «Сахарнице», маленькому недорогому кафе, которое держали две милые тихие женщины. Согревшись горячим кофе, молодые люди заговорили о концерте, музыка Шумана взволновала каждого.
ПОСЛЕ ЭТОГО знаменательного вечера Дирк, Евгений и Алисон стали завсегдатаями «Сахарницы». Вокруг них сплотились студенты, такие же «белые вороны», которых интересовало в жизни нечто большее, чем «успех» и «признание». Всех их объединяла любовь к искусству, музыке, литературе.
Алисон, подобно Евгению, была натура тихая и глубоко одинокая. Выросла она в артистической среде: мать пела в опере, дядя писал киносценарии. В свои восемнадцать лет девушка изведала немало горя. О раннем детстве ей даже не хотелось вспоминать, столь ужасно и безрадостно оно было. При властной, жестокой и себялюбивой матери девочка замкнулась и сделалась чрезвычайно робкой на людях. Правда, Алисон старалась брать пример с бабушки, особы светлой и душевной.
. Из всех друзей и приятелей Евгений больше всего любил и уважал Кайза Кубо, японца, выросшего в Америке. Тому же минуло 24, и он был много старше остальных. До Помоны он учился в другом колледже и никогда не входил в число тех, кто «добился признания». Однако в Помоне снискал всеобщее уважение за серьезность, искренность и честность.
Как и Евгений, Кайзо держался особняком, всегда невозмутим, спокоен, даже непроницаем. Говорил мало, но каждое слово просто и значительно. Полностью он так и не вошел в круг друзей Евгения, оставаясь всегда и везде «сам по себе».
Несмотря на тесную дружбу, Евгений оставался для знакомых загадкой, как они сами признавали. Частенько он часами в глубокой задумчивости гулял по ночам. Джон вспоминает: «Евгений носил длинные волосы, и нередко пряди ниспадали на глаза, придавая лицу некую одержимость. Лишь много лет спустя в группе узнали, какая бездне одиночества, отчаяния и разочарования разверзлась в душе их тихого, скромного друга. Знала обо всём лишь Алисон. На всём белом свете она была для Евгения тем единственным человеком, перед которым он обнажал изболевшуюся душу. Духовное родство с Алисон он почувствовал сразу, при первой встрече в «Сахарнице», причём казалось, ничто не объединит их: он — ницшеанец и нигилист, она — верующая, прихожанка англиканской церкви. Евгения увлекали идеи; чтобы вынести решения, ему требовалось всё обдумать, «разложить по полочкам». Алисон жила чувствами и доверялась первому побуждению. Евгений штудировал философию, Алисон — писателей–романтиков прошлого, больше всех любила она Эмилию Бронте. «Но различия не мешали. Мы прекрасно понимали друг друга. Мы оба из той породы людей, которых понять трудно. Держались особняком, в больших компаниях чувствовали себя неуютно. Нам не было нужды что‑то объяснять, растолковывать — понимали друг друга без слов, без притворства и самооправдания».
НА ПЕРВОМ курсе соседом Евгения по комнате оказался студент–математик. Вот как его описывает Джон: «По уши в своей математике, неулыба, чувством юмора обделен. Трудно Евгению с ним было, в соседи они друг другу никак не годились». Любопытно, что как раз таким, «по уши в математике», и чаял видеть Евгения его школьный учитель.
На втором курсе он оставил общежитие и снял недорогую комнату с отдельным входом. Как и Кайзо, ему пришлось зарабатывать деньги на жилье.
Зато теперь можно было собрать друзей не только в «Сахарнице», и «белые вороны», не желая примиряться с университетскими порядками (общежитие закрывалось в десять вечера), засиживались у Евгения заполночь. Хотя их протест не назовешь бунтарским, однако они нажили немало недоброжелателей.
В комнатушке Евгения друзья иной раз до утра слушали классическую музыку, беседовали, как вспоминает Алисон, «о самом главном — о смысле жизни».
Сам же Евгений больше слушал, нежели говорил, слушал внимательно и вдумчиво. Он бывал искренне рад и компании, и беседам «о высоком», но подчас ему казалось, что все разговоры о смысле жизни так и останутся лишь красивыми словами. Он же искал дела, хотя толком не знал какого. Когда ему приходилось вступать в разговор, он обычно спорил с Джоном о Боге. «Евгений выступал этаким ниспровергателем устоев. Скажет что‑нибудь нарочито богопротивное и смотрит, как мы к его словам отнесемся», — вспоминает Джон. Иногда Евгений в разгар спора бросал столь неожиданную реплику, что остальные оторопело замолкали.
В поисках сущего
Ужели всё, что видим вновь и вновь, лишь сны и отраженья наших снов.
Э. А. По
ИЗУЧАЯ ФИЛОСОФИЮ, очень скоро Евгений убедился, сколь ограничено рациональное мышление. Наивные, почти детские выводы в работе «Бог и человек, их взаимосвязь» вряд ли удовлетворяли его самого даже тогда, когда он ее писал. И книги других философов- рационалистов, которых он изучал по программе, не оставили глубокого следа. Даже Юм, опровергший безграничную веру в разум, не убедил Евгения: разум в его учении подменялся еще более ничтожным «здравым смыслом». В реферате о Юме Евгений говорил: «Он «здрав» до посредственности. От каждого слова разит скучной обыденностью. А всё, что оказывается за пределами, он отвергает. Как же тогда быть с иными, более утонченными человеческими проявлениями: в музыке, в религии, т. е. везде, где требуется подняться над обыденным, употребить некоторое воображение?»
. Годы спустя Евгений писал: «Студентом я искал в философии некую истину и, увы, не находил. Западная философия неимоверно скучна». Даже Ницше (которого не назовешь скучным) сумел лишь разжечь бунтарское пламя в душе молодого человека. Очевидно было, что поиска вновь приведет его к религии.
«Зачем люди изучают религию? — спросил он однажды. — Конечно, много причин маловажных, но истинная — одна, если, конечно, подходить к делу серьезно: желание найти сущее, отличное от быстротекущей действительности, тленной, конечной, не сулящей душе непреходящего счастья. И всякая честная религия пытается открыть душе сущее».
Евгения как молодого скептика привлек дзен–буддизм, не требовавший неистовой веры или почитания личностного Бога — ничего, выходившего за пределы личного чувственного опыта. По сравнению с отринутым протестантством, дзен выгодно отличался глубиною поиска, образом жизни, требовавшим самоотрешения, значительных физических и умственных усилий (прообраз подвижничества, к которому безотчетно стремился юноша). К тому же, традиции дзен–буддизма на тысячу лет глубже, нежели традиции протестантства. И до чего ж отличен он от сытенького, половинчатого «христианства» американского обывателя! И потом: это ли не испытание ума и души — познать и постичь иной взгляд на устройство мира, взгляд столь непривычный и необычный. И наконец, дзен предполагал просветление, внезапное пробуждение, прозрение сущего. Ибо, согласно буддистскому учению, окружающий мир, всё, что мы видим и слышим, — лишь иллюзия, как и всякая идея сама по себе. Евгению же — чужаку в мире сем — избавление от этой иллюзии сулило несметные духовные богатства.
