Иеромонах Дамаскин (Христенсен) - Не от мира сего
Уже в старших классах Евгений проявил незаурядные способности к языкам, взявшись сразу за испанский, немецкий и французский. К окончанию школы он уже умел слагать стихи по–немецки. Преуспел он и в математике, в чём, по мнению Уолтера, заслуга не только аналитического ума Евгения, но и его самодисциплины. Учитель математики прочил ему хорошую карьеру в этой области и дал рекомендацию для поощрительной стипендии в колледже.
Учитель английского, господин Баскервилл, также принимал участие в Евгении. По словам Уолтера, господин Баскервилл привечал искусство и независимость суждений. Он любил музыку, обожал испанскую романтическую поэзию и приобщил своего ученика к творчеству певца американской природы, поэта Робинсона Джефферса, который в своих стихах восставал против жестокости и войн, что в ту далекую пору было не столь модно, как ныне. На летние каникулы господин Баскервилл устроил Евгения в книжный магазин в Сан–Франциско, и тот все три месяца работы жил в пансионате «Отель де Франс», где говорили только по–французски и подавались блюда только европейской кухни.
Старшеклассником он прочитал «Преступление и наказание» Достоевского, но, как признал сам, в ту пору еще не оценил и не понял всей глубины писателя.
«На пустяки у него не оставалось времени», — говорит мать. Глупые школярские забавы, равно и пышные празднества, наводили на него тоску. Помнится, Майк Скотт изумился, узнав, что Евгений и не думает водить машину, хотя о машине тогда мечтал едва ли не каждый. Даже Уолтер поддался всеобщему искушению и проводил время, «порхая как мотылек», проводя досуг в гулянках и ночных забавах, что претило его другу. Когда пришла пора выпускного вечера, торжественного события — гордые родители, разодетые дети, — Евгений не хотел даже брать напрокат непременный в таких случаях смокинг. Правда, он всё же принял участие в спектакле, который давали на вечере. Помогал писать сценарий (его «творили» двенадцать выпускников, ведомы учителем), сыграл одну из ролей и даже распространял билеты. Пьеса называлась «Чуть- чуть повзрослели» и ставилась, чтобы угодить родным и близким выпускников. Обыгрывалась «американская мечта», всё еще популярная в 50–е годы: идеалы семьи, умеренная религиозность, преуспевание в карьере, благосостояние, ответственность и трудолюбие, служение человечеству в духе Альберта Швейцера.
В 1952 ГОДУ Евгений закончил среднюю школу в Сан–Диего. Закончил первым учеником! В выпускном альбоме одноклассники оставили следующие записи: «Евгений ты — гений!», «Больших успехов! Утри нос старику Эйнштейну!». Он получил несколько поощрительных стипендий. Самая большая — 4000 долларов — имени Джорджа Ф. Бейкера, по рекомендации школьного учителя математики. Получив уведомления, Евгений отнесся к этому спокойно. Мать, узнав о такой удаче, возликовала. «Так где же это письмо?» — спросила она сына. «Где‑то в столе», — невозмутимо ответил тот. «В жизни не видела такого скромного мальчика!» — вспоминая этот и подобные случаи, говаривала Эстер. Более того, Евгений отказался от прочих стипендий, присужденных ему, заметив кратко: «С меня и одной хватит».
Он еще не думал о будущем, решив пока поступить в колледж южнокалифорнийского городка Помона, и как сокрушался учитель математики — ведь любимый ученик не пошел по его стезе. Уолтер говорил: «Евгений преуспел бы на любом поприще, но искал дело по душе. Ему хотелось увлечься, загореться».
Окрест Сан–Диего не счесть дремучих оврагов и лощин, заросших кустами, деревьями, буйными травами. Был такой овраг и недалеко от скромного дома Роузов. Молодой человек любил уединяться там, гулял часами, а то и ночи напролет, зачарованно созерцая бесчисленные звезды над макушками деревьев, и, скорее всего, не только тягой к размышлениям объяснялись эти прогулки, но неким внутренним разладом.
Вот и Евгения снедала неизъяснимая тоска: почему он не такой, как все? Острый ум позволял ему заглядывать глубже и дальше других, и сейчас серая обыденность уже прискучила. Пора идти дальше, но куда? Добиваться преуспеяния в суетном мире с его грошовыми материальными «идеалами»? Нет, высокая, благородная душа чаяла совсем иного.
Какой глубокий у него взгляд, — вспоминает Уолтер. — Даже страшно в глаза ему посмотреть, он будто в душу заглядывал, самую суть узреть хотел. Я всегда сравнивал Евгения с котлом, в котором что‑то закипает, бурлит. Ждешь: вот–вот из под крышки потянется пар — ан нет! Внешне всегда невозмутим, сдержан, терпеливо дожидается, пока накопленные наблюдения пригодятся в деле».
Да, Евгений, как и всякий мыслитель, задавался извечным вопросом: зачем? И ответ подскажет только собственная жизнь, собственный опыт. Это Евгений знал, или скорее чувствовал, уже в ту пору. Этим руководствовался он, определяя свой жизненный путь, — до последнего шага.
Зачатки бунта
ОСЕНЬЮ 1952 года Евгений поступил в колледж Помоны и поселился в общежитии.
Был он высок (1 м 90см), худощав, хорошо сложен. Волевой подбородок, безукоризненные белые зубы, хорошо очерченный крупный нос, высокий лоб, густые каштановые волосы (зачесывал он их назад). Особенно выделялись на бледном лице большие голубые глаза — задумчивые и проницательные. Носил Евгений обычно белую рубашку с закатанными рукавами.
Помона (равно и Стенфорд) считалась лучшим частным колледжем в Калифорнии и одним из главных в стране центров гуманитарного образования. В Помоне обучались юноши и девушки, а профессора приглашались из самых известных университетов. Много внимания уделялось индивидуальной работе: на 10 студентов приходилось по преподавателю, посему конкурс в колледж был очень высок — четыре претендента на место.
Когда Евгений поступил туда, Помона еще являла собой цитадель консервативного духа.
В маленьких американских колледжах того времени у студентов считалось чрезвычайно важным добиться признания. Счастливчиков знали поименно, равно и неудачников.
Считалось хорошим тоном иметь машину. «Признанные» развлекались тем, что устраивали танцевальные вечера, пикники на океанском берегу, «вылазки» на горные курорты. Но больше всего любили футбол.
. Развлечения эти нимало не интересовали Евгения. Эта «настоящая» жизнь ничего, кроме отвращения, не вызывала. Юноша по–прежнему держался скромно, с достоинством, как и в школьные годы. Но уже чувствовалось: в душе бурлят сильные страсти. Превыше всего волновал вопрос: зачем он живет? Не терпелось постичь настоящую жизнь в ее высшем понимании.
ЧТОБЫ ответить на этот главный вопрос, приходилось использовать главное свое оружие: аналитический ум. Евгений принялся тщательно штудировать западных философов, посещал курсы лекций на философском факультете. Одним из учителей оказался Фредерик Зонтаг, человек резкий и требовательный, — живая легенда Помоны.
В конце первого курса Евгений написал работу, обобщив свои философские изыскания, опираясь на свою творческую мысль, знания по математике, естественным наукам и на некоторую помощь гениального Спинозы. Работа называлась «Бог и человек, их взаимосвязь». Евгений писал: «Под Богом» я подразумеваю «вселенную», это более точное определение, потому что я хочу показать Его не в личностном аспекте, а в обобщающем… Вся наука указывает на существование вселенной, на общность всего, и ничто не указывает на существование Бога вне этой вселенной. На сегодняшний день, пока я не разработал свою теорию познания, удовольствуюсь положением о том, что знания можно получить только в науке. Поэтому я и руководствуюсь открытиями, указывающими на существование вселенной. И отрицаю идею некоего «независимого» Бога, за неимением доказательств».
Вот и всё, к чему привел эмпирический подход. Не помог и гений Спинозы. А о смысле жизни Евгений писал так: «Жить и радоваться жизни — вот смысл человеческого бытия. Человек должен жить ради счастья, а невзгоды переносить как неизбежность на пути к более счастливым временам, к коим его приведет любовь ко Вселенной».
Как видно из этих отрывков, Евгений уже полностью отрешился от протестантства, в котором вырос. Несмотря на любовь к родителям, он тяготился будничными, прозаическими культурными ценностями «среднего сословия». Их представления о Боге казались ему убогими и невежественно–провинциальными, недостойными человека, стремящегося к высотам познания, а религия виделась ему неким безоговорочным признанием прописных истин. Люди словно боялись или не хотели заглянуть глубже, познать природу вещей. Протестантство для Евгения — этакое застывшее равновесие: на одной чаше — мирская, «счастливая» жизнь, на другой (как бы в оправдание ежедневной суеты и для пущего «долготерпения») — жизнь религиозная. Но душе его претила такая застылость, никогда он не смог бы удовольствоваться лишь «радостями домашнего очага». Нет, это обывательское счастье для него — что прокрустово ложе. Равно не удовольствоваться ему и «прописными истинами». Надо искать выход, но где, в чём? Иного пути, нежели бунтовать, он не видел. А душа, хотя и бессознательно, уже тянулась к высокому и духовному, прочь от сухого умствования Спинозы.
