Дмитрий Мережковский - Тайна Запада. Атлантида – Европа

II

В вольной жертве убивается богом войны, Ареем, бог мира, Адонис-Курос, тот, с чьим пришествием, как поют куреты:

Укротил и диких зверейМир благоденственный.

Вот луч мистерии во мраке мифа.

Быть между нами не может любви… доколе, сраженный,Кровью своей не насытит один свирепого бога Арея,

говорит враг врагу на войне. Но вот, между ними падает, сраженный, сам бог любви, Адонис, и кровью своей напишет заповедь мира уже не на орихалковой скрижали Закона, а в сердцах человеческих; вольно отдаст себя в жертву за людей душ человеческих Возлюбленный, чтобы люди, наконец, поняли, что такое война.

Так же и древнемексиканский бог мира, Кветцалькоатль, борется с богом войны, Витцилопохтлем: тот же миф, та же мистерия – на Юкатане и Крите – двух уцелевших концах рухнувшего моста – Атлантиды.

III

Атлантида погибла от войны и разврата, «язвы убийства» и «язвы рождения». Ту принял на себя Адонис-Атлас в смерти, эту – в любви; обе, по мифу, – невольно; вольно, – по мистерии.

Аполлодор и Павзаний сохранили греческий миф об Адонисе, кажется, впервые записанный, около V века до Р. X., греческим поэтом Паниазом, Panyasis (Ch. Vellay. Le culte et les fêtes d’Adonis-Thammouz, 1904, p. 26).

Чистой из чистых, той, чье имя – благоухание – «Мирра», дочери кипрского царя, Фиаза, Theias, или, по другим сказаниям, Кинира, Kinyras, выходца из Финикии, «Красной Земли» (какой, Восточной или Западной?), внушает кровосмесительную похоть к отцу Афродита Лютая. Мирра поступила с отцом своим, так же как дочери Лота – «напоила его вином и вошла к нему, и спала с ним, а он не знал, когда она легла и когда встала» (Быт. 19, 30–36). Праведный Лот, пощаженный в Содоме, узнав, что с ним сделали дочери, не возмутился, хотя за меньшие грехи, по закону Моисееву, будут сжигать и побивать камнями. Царь же Фиаз-Кинир возмущается, хочет убить дочь; уже гонится за нею с мечом, но она убегает от него, и боги превращают ее в мирровое дерево. «Там, на полях Аравийских, текут из древесной коры горящие слезы ее, драгоценны, благоуханны, по имени Мирры, миррою названы», – поет Овидий (Ovid., Metamorph., 1. X). Есть одно среди довольно плоских и грубых слов его, бездонно глубокое и нежное:

Люди ее никогда не забудут.

Через девять месяцев раскрылась на дереве вспухшая кора, и «вышел из нее младенец плачущий, прекрасный Адонис».

IV

В белые ризы облекся я,От смертей и рождений очистился…

Чистый на нечистом, белый на черном ложе кровосмешения зачат. Может ли это быть? Может. Вольно захотел страдать с людьми во всем, – и в этом; принял все человеческие раны, – и эту «стыдную рану» пола.

Мирру губит Афродита? Нет, Мирра – сама Афродита в мистерии, не Лютая, Подземная, а Кроткая, Небесная, Урания, страдающая Мать, женский двойник Сына. Так же как он, сходит и она с неба на землю, чтобы с ним страдать за людей. Люди приносят ей в жертву чистейшую мирру; но вот, сама она захотела принести себя в жертву людям, сгореть на алтаре благоуханною миррою.

V

«Моав – умывальная чаша Моя», – говорит Господь о горных озерах Моава, сына Лотова, зачатого на ложе кровосмешения: воды эти так чисты, что лицо Господне умывается в них (Пс. 59, 10). Ясно, что мы чего-то не понимаем в обоих мифах; что-то в них замкнуто от нас семью замками; но, может быть, открыто в мистерии, где догмат «божественных кровосмешений» соответствует догмату «божественной двуполости» (Fr. Lenormant. Lettres assyriologiques, 1872, II, 277). В этом последнем пол как бы восстает на себя, хочет преодолеть себя в категории пространства, где внутреннее единство мужеженского в первично-целостной личности разделяется на мужское и женское, как на правое и левое, верхнее и нижнее; а в догмате «кровосмешений», пол так же восстает на себя и хочет преодолеть себя, в категории времени, где внутреннее единство сыновне-отчего в той же первично-целостной личности разделяется на отчее и сыновнее, бывшее и будущее. В самых глубоких местах своих, омутах, естественное течение пола по нисходящей линии родов, образуя водовороты, как бы возвращается вспять, к истоку: сын хочет снова родить себя от матери, дочь – от отца, уже не во времени, а в вечности. Воля к безличному роду становится волей к торжествующей над родом – рождением, смертью, – бессмертной Личности.

Вот почему и на мифе сохранился, как царапина львиного когтя на теле ягненка, след мистерии: часто Адонис смешивается с Киниром, сын – с отцом; не потому ли, что Сын и Отец одно? (Vellay, 28–29.)

VI

В этих двух догматах древних мистерий – «божественном кровосмешении», «божественной двуполости» – брезжит смутно уже христианская Троичность. Если Сын и Отец одно в Духе-Матери, то мистически-понятно, хотя эмпирически-чудовищно, нелепо, непредставимо, как это часто бывает и в математике, когда дело идет о величинах бесконечных, что не только Отец рождает Сына, но и Сын рождает Отца.

О, Мать моя, Жена моя! —

говорит у Ибсена, менее всего, конечно, думающий о древних мистериях Пэр Гюнт, когда ему является в предсмертном видении его возлюбленная, Сольвейг.

…Я – Мать,А кто Отец? Не Тот ли, Кто прощает,По просьбе Матери?

Это и значит: Отец, Сын и Мать – одно в одной любви Троичной.

Так, самый черный, страшный, как бы адский, уголь пола превращается в звездный алмаз.

VII

Myrra – Mirjam, это не филологическое сродство, а более таинственное созвучье имен на галилео-арамейском языке Иисуса, где греческое имя «Мария» звучит «Мирьям», – как напугало бы всех маловерных и обрадовало бы всех неверных, – мелких бесов кощунства, от Лукиана и Цельза до Вольтера и Бруно Бауэра!

«Прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве... Иосиф же, муж ее, будучи праведен и не желая огласить ее, хотел тайно отпустить ее» (Мтф. I, 18–19). Смысл греческого слова deigmatisai: «сделать так, чтоб на нее указывали пальцами, ругались над ней». Это, кажется, и вспомнили фарисеи, ругаясь над Сыном: «Мы не от любодеяния рождены» (Ио. 8, 41). Смысл довольно ясен: «Как Ты». Этого не поняли христиане, за две тысячи лет, но тотчас поняли враги Христовы.

«Мать его (Иисуса) была Мирьям, Mirjam, женских волос уборщица, magaddla». Хитростью однажды выманил у нее Рабби Акиба признание, что «сын ее родился от любодеяния». – «Имя же любовника ее Pandera», – сообщает Талмуд Вавилонский (Babyl. Hagiga, 4, b. – Misna Jebamoth, 4, 13. – H. Strack, Jesus nach den ältesten Judischen Angaben, 1910, p. 26, 34. – J. Aufhauser, Antike Jesus-Zeugnisse, p. 44).

Гнусность эту жадно подхватил и «просвещенный» римлянин Цельз, александрийский врач-эпикуреец, в своем «Слове истины»: «Сына родила она от какого-то воина Пантеры, Panthera (судя по имени, римского легионера), и, выгнанная мужем, бездомная, презренная, где-то в темном углу, родила Иисуса, skotion egennêse» (Origen., contra Celsum, I, 32; 28).

Тех, римских, солдатских, во дворе Каиафы, плевков на челе Господа чище ли эти, увы, не только иудейские, – на челе Марии?

Как же было смиреннейшей тени у ног Ее, Мирре, не принять позора, принятого Ею самой, лучезарною, Солнцем солнц?

VIII

Мир наполнился благоуханием, когда родился Адонис, мирровый цвет. Сын – в мать; вот почему «люди ее никогда не забудут».

«Дух Св., Pneuma, подобен благоуханию тончайшему и вездесущему», – учат сэтиане-гностики (Hyppol., Philosoph., V, 19. – W. Bousset, Hauptproblème der Gnosis, 1907, p. 120). Мир – цветок, благоухающий Богом Духом.

В дереве бог – Адонис, и Мирра – тоже. Вспомним Древо Жизни Еноха, на «Закате всех солнц»: «Благовоние его сладостней всех благовоний... Не прикоснется же к нему никакая плоть до великого дня; тогда оно будет дано смиренным и праведным... И благовоние его напитает кости их... И не будет уже ни болезни, ни плача, ни воздыхания».

IX

В Греции сначала, а потом в эллинизме, миф об Адонисе выветрился окончательно; в мифе мистерия умирает жалкою смертью. Мосх, Бион, Феокрит, и особенно Овидий уже ничего не помнят, ничего не знают, ни во что не верят; «делают из этого забаву», легкостью, плоскостью эстетической заменяют глубину и тяжесть религиозную; Бога Адоная Всевышнего превращают в жеманного пастушка, фарфоровую куколку идиллии; неизреченную тайну богозачатия, от которой херувимы закрывают лица свои в ужасе, – в соблазнительную сказку или случай из уголовной хроники.

…Мягче сна пурпурное ложе Киприды...Нежных богининых уст поцелуй не уколетбезусый.

Трижды любимый Адонис, и в мраке Аида любимый...Уст холодеющих все еще сладко лобзанье Киприде...»…О, помедли, помедли со мною, мой бедный Адонис!Вздох твой последний с дыханьем моим да сольется...Жадными-жадными выпью устами я вздох твой последний......Нет, умираешь; мне же, несчастной, бессмертной,Смерти с тобой разделить невозможно…»

Все это, может быть, и красиво, но безбожно, и потому бессмысленно.