Алексей Бакулин - Письма в Небеса
Целостность может быть застывшей, несущей в себе неподвижность, мёртвую окончательность. Чтобы целое было живым, необходима троичность. Мы ведь называем Пресвятую Троицу — Живоначальной, Животворящей. Она действительно несёт жизнь, — и не случайно на праздник Троицы мы приносим в храм берёзовые ветви, которые тоже символизируют жизнь. Зелень, то есть жизнь торжествует в эти дни во храме, торжествует и в природе, за пределами храма. Мир и храм объединяются в прославлении Троицы. Именно Троица и является условием жизни всякой целостности. Поэтому в русской культуре существует такое важное понятие, как «живое слово», живое, а не мёртвое знание. В сказках наших распространён такой образ, как Живая вода…
И ещё: в славянских языках есть три формы слова «Жизнь»: «живот» — жизнь телесная, биологическое существование; «Житие» — жизнь в обществе, социальный аспект; и есть «Жизнь» — как высшее, духовное явление, охватывающее все стороны этого понятия. И обратите внимание: разные славянские народы выбрали себе разную «жизнь» — кто «Живот» или «Жито», кто «Житие», а мы выбрали собственно «Жизнь», как высшее духовное начало, которое определяет всё остальное.
И вот: Круг — Целостность, Треугольник — Троичность… А Крест?
Вдумайтесь: только у русских слово «крещение» связано с крестом. Для прочих народов это — «погружение», «баптисма». Для них креститься значит погрузиться, омыться, очиститься, а для нас — взять крест свой и последовать за Христом. И это не случайно, ведь Россия выбрала путь Креста; она пошла за Христом и крестный путь для неё неизбежен. Подчас мы жалуемся на такую непростую судьбу нашей Родины, но она и не может быть иной, раз уж мы идём путём креста. Это сложный, узкий путь, но это путь настоящий. Сейчас особенно видна жертвенная судьба России: ее напрасно ненавидят, её заушают, унижают, о ней лжесвидетельствуют, её предают, на нее клевещут, и словно раздается: «Распни, распни её!»… И все же Крест — это ведь символ Победы. Поэтому хотелось бы надеяться, что, если мы не сойдём со креста, если Россия останется верна своему пути и будет идти за Христом, то и культура наша, истинная культура, которая содержит в себе все три животворящих символа — цельность, троичность и крест — просияет и будет нетленной. Я уверена, что она уже нетленна в своих главных достижениях.
— Вот какой вопрос хочется задать… Вспомним два века русской истории — XIV век и XIX-й. Для меня это своего рода антиподы. Судите сами: XIV век — время, когда в разорённой, сожжённой татарским владычеством Руси светская культура если не полностью отсутствовала, то находилась в плачевном состоянии. Но зато Русская святость в это столетие просияла так, как никогда: то был век Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского и ещё десятков известных и неведомых русских подвижников. Можно сказать, что тогда Русь и стала поистине святою. И XIX век. Тут всё наоборот. Церковь придавлена государством, в русском народе ширится безбожие, мы достигаем дна апостасии. Но в то же время — это высший взлёт русской светской культуры: Пушкин, Толстой, Достоевский, десятки великих художников, музыкантов, учёных… Что следует из такого противопоставления двух веков? Не та ли мысль, что всё-таки вера и светская культура — враждебны друг другу, или, по крайней мере могут развиваться независимо?..
— Нет, не думаю. Во-первых, почему вы исключаете из понятия культуры саму святость? Исихазм — это тоже культурное явление — явление великой духовной культуры. Искусство божественного безмолвия, умного делания, — оно и называлось-то «художеством художеств». Да, существует культура молитвенного слова. Существует культура монашеского подвига. И говорить, что всё это внекультурные явления, мы не имеем права. И получается, что разорённая, раздробленная Русь XIV века всё же имела высочайшую культуру — духовную. Но что интересно? Если изначально — в Греции и других православных странах — исихазм был связан с уходом из мира, с подвигом пустынножительства, то русский исихазм отличается как раз тем, что он выходит в мир! Удивительно! Вот Сергий Радонежский: он сначала уходит в пустыню, но тут же вокруг него образуется обитель, а затем ученики Сергия открывают монастыри по всей Руси. А вокруг монастырей возникают поселения: монашеские обители становятся центрами освоения (окультуривания!) земель. Русская святость одухотворяет и спасает мир! И Русский мир без неё жить не может. Даже когда святые бежали из мира — мир бежал за ними. В этом особенность русского духа.
Теперь рассмотрим XIX век. Начнём с того, что его нельзя назвать только апостасийным. При его начале присутствовали такие великие светильники Православия, как Серафим Саровский. Этот век дал миру свт. Игнатия (Брянчанинова), свт. Феофана Затворника, прав. Иоанна Кронштадтского. Он дал несравненную Оптину пустынь. Вот об Оптиной пустыни хотелось бы сказать особо. Туда проложил дорогу Гоголь, там подвизался и Константин Леонтьев, и братья Кириевские, там бывал Соловьёв, там был Ф.М. Достоевский; даже Толстой ездил туда, в том числе перед самой смертью — его что-то тянуло в Оптину, но что-то отводило от нее… Так может быть, никакого разделения нашей культуры на духовную и «чисто светскую» не произошло? Может быть, через нашу литературу Православие заговорило с людьми новым, более подходящим ко времени, языком? Ведь всякому времени нужен свой язык — это неизбежно. Мир меняется, меняются человеческое сознание и язык, и повторять одни только вчерашние формы, говоря о сегодняшних явлениях, было бы ошибкой.
Письмо 1
МАРЬЯ
…С соседкой по коммуналке нам повезло. Ею оказалась старушка почти девяноста лет отроду, здоровьем крепкая, как огурчик, ум и память нимало не растерявшая, веселая, разговорчивая без болтливости и кроткая, как овечка. Сколько раз она выручала нас: то с ребенком посидит, то из магазина что-нибудь принесет, а то даже и денег одолжит, если до получки поиздержимся. Мы с ней по-родственному жили. Конечно, ругались порой, но тоже по-родственному, не обидно. Звали ее Марьей, рабой Божией Марией.
Когда-то в незапамятной древности родители Марьи привезли ее из владимирской деревеньки в Питер, на Обводный канал; и с тех пор набережная Обводного, «Красный Треугольник», Старо-Петергофский, Ново-Петергофский, Шкапина, Розенштейна, Измайловский составляли всю ее вселенную. Здесь весь ХХ век прошел перед Марьиными глазами. Она наблюдала за всем происходящим очень внимательно, многое запоминала, обо всем имела свое суждение, но говорить о пережитом не любила. Только начнет что-нибудь рассказывать о детстве, о юности — и осечется, и переведет разговор на цены, на погоду, на подгоревшую кашу. Как-то раз зашла речь об очередной денежной реформе.
— Мне одна женщина говорила, — важно начала Марья, — что деньги скоро на маленьких бумажках будут печатать. Махонькие такие денежки будут — как керенки.
Керенки мне доводилось видеть — в коллекциях: крошечные бумажные квадратики, в две спичечные этикетки величиной. Я с трепетом брал их в руки: для меня они были таким же доисторическим чудом, как шлем Александра Македонского. И вот находится человек, который говорит об этих керенках так же просто, как я о советских пятаках на метро. Невероятно!
— Так вы помните, как керенки выглядели?!. — почти с ужасом спросил я Марью.
— Конечно, помню!.. Вот этакие, — она показала пальцами, — малюсенькие, в руки взять нечего! — и Марья брезгливо сощурилась.
— Так, может быть, вы и самого Керенского помните?!
— Конечно. Конечно, помню. Видала его — выступал тут… И другой раз — опять видала… И еще — издали несколько раз показался… Тоже маленький был. Тощенький… Посмотришь — аж жалко его станет: что ж ты, бедненький, такой некормленый-то? Аж сердце заболит от жалости…
Тут на плите у нее закипело молоко, и вечер воспоминаний закончился. Больше она ни о Керенском, ни о тех временах не вспоминала никогда.
Однажды по радио заговорили о необходимости сексуального воспитания школьников. Марья никогда не смотрела телевизор, но всегда внимательно слушала радио и потом долго обсуждала с нами услышанное.
— Надо воспитывать-то, надо… — размышляла она вслух, — Наверное, надо. Они там люди-то умные, знают, что делать. Нас-то никто не воспитывал, мы и не знали ничего… Я вот в молодости всегда думала, что дети из спины родятся. Уже и беременной была, а все невдомек… Уже и в роддом меня повезли, а я все жду, когда мне спину резать начнут… Никто мне ничего не объяснял… — Марья задумалась, помолчала… — Но вот, родила же все-таки… А если бы объяснили: что бы изменилось? Вместо одного двойню бы родила, что ли, от их объяснений?
