И. М. Концевичъ - Оптина пустынь и ее время
Съ этой минуты замѣтенъ сталъ зародышъ духовнаго довѣрiя въ Иванѣ Васильевичъ къ старцу, обратившшся впослѣдствш въ усердную и безпредЬльную любовь къ нему, и принесъ плоды въ 60 и во 100, ибо, познавъ, «яко не инако одержится премудрость, агце не дастъ Господь», онъ, при пособш опытнаго руководителя, «шелъ къ Господу».
Иванъ Васильевичъ Кирѣевскш и братъ его, Петръ, вмѣстѣ съ супругой Ивана Васильевича, Наталiей Петровной погребены у Введенскаго храма Оптиной пустыни, рядомъ съ могилами великихъ старцевъ: Леонида (въ схимѣ Льва), Макарiя и Амвроая. На памятник^ Ивана Васильевича начертана надпись:
«Надворный Совѣтникъ Иванъ Васильевичъ Кирѣевскш. Родился 1806–го года, марта 22–го дня. Скончался 1856–го года iюня 12–го дня».
«Премудрость возлюбихъ и поискахъ отъ юности моея. Познавъ же, яко не инако одержу, агце не Господь дастъ, пршдохъ ко Господу».
«Узрятъ кончину праведника и не уразумѣютъ, что усовѣтова о немъ Господь».
«Господи, пршми духъ мой!»
Какую премудрость возлюбилъ Иванъ Васильевичъ, ясно видно изъ словъ его старца:
«Сердце обливается кровiю», — такъ писалъ старецъ одному своему духовному чаду, — «при разсуждеши о нашемъ любезномъ отечествѣ, Россш, нашей матушкѣ: куда она мчится, чего игцетъ, чего ожидаетъ? Просвѣгцеше возвышается, но мнимое — оно обманываетъ себя въ своей надеждѣ; юное поколѣше питается не млекомъ учешя Святой Православной нашей Церкви, а какимъто иноземнымъ, мутнымъ, ядовитымъ заражается духомъ. И долго ли этому продолжаться? Конечно, въ судьбахъ Промысла Божiя написано то, чему должно быть, но отъ насъ сокрыто, по неизреченной Его премудрости. А кажется, настанетъ то время, когда, по предречешю отеческому, «спасаяй, да спасетъ свою душу».
Очевидно, не премудрость вѣка сего возлюбленна была и Ивану Васильевичу Кирѣевскому.
Глава IX. П. В. Кирѣевскій — праведникъ въ міру
Собиратель древнихъ духовныхъ стиховъ, былинъ и народныхъ песенъ Петръ Васильевичъ Киреевскш родился 11 февраля 1808 года.
Темь, кому дорога наша русская сущность, руссия черты, русская душа, — темъ должна быть дорога память того, кто беззаветно любилъ Pocciro и отдалъ ей все свои силы. Петръ Васильевичъ былъ борцомъ за сохранеше чертъ русскости въ русскихъ людяхъ. Въ этомъ былъ весь смыслъ его существовашя; личной жизни у него не было: какъ его характеризовалъ поэтъ Языковъ, это былъ «Ветхо–пещерникъ», или «Своенародности подвижникъ просвещенный».
«Полнота нащональной жизни можетъ быть только тамъ», говорить Петръ Киреевскш, «где уважено предаше и где просторъ предашю, следовательно, и просторъ жизни. У насъ она парализована нашимъ пристрастаемъ къ иностранному. Большая часть изъ насъ въ детстве воспитываются иностранцами, въ обществе говорятъ не иначе, какъ по–французски, и когда читаютъ, то исключительно книги иностранныя. А потому не удивительно ли, если все родное больше, или меньше, становиться намъ чуждымъ? Кто не слыхалъ русской песни еще надъ своей колыбелью, и кого ея звуки не провожали во всехъ переходахъ жизни, у того, разумеется, сердце не встрепенется при ея звукахъ. Она не похожа на те звуки, на которыхъ душа его выросла. Либо она будетъ ему непрiятна, какъ отголоски грубой черни, съ которой онъ въ себе не чувствуетъ ничего общаго; либо, если уже въ немъ есть особенный музыкальный талантъ, она ему будетъ любопытна, какъ нечто самобытное и странное: какъ пустынная песнь араба; какъ грустная, м. б., последняя песнь горнаго кельта въ роскошной гостинной Англш. Она ему ничего не напомнить. Подражаше уже средоточитъ безжизненность. Что живо, то самобытно. Чемъ полнее существо человека, темъ лицо его выразительнее, не похоже на другихъ. То, что называется общечеловеческой физюномiей, значить ни что иное, какъ одно лицо со всѣми, т. е. физюномiя пошлая».
Изъ этого видно, какъ глубоко сознавалъ П.Кирѣевскш важность сохранешя русскими людьми чертъ своего своеобразiя, своихъ отличительныхъ чертъ, чтобы не быть «на одно лицо со всѣми» и не утратить своего нащональнаго характера.
После Петровскихъ реформъ все иностранное предпочиталось русскому, русскш быть ушелъ въ глубокую провинщю, сохраняясь въ низшихъ слояхъ общества. Но Пушкинская эпоха была эрой возрождешя нащональнаго самосознашя. Это сознаше возникло на почвѣ патрютическихъ чувствъ, вызванныхъ войною 1812 года. Характеренъ разсказъ Гоголя, видѣвшаго слезы на лицѣ Пушкина при чтенш стихотворешя Языкова, посвященнаго Денису Давыдову, герою войны 1812 года, въ которомъ описывается пожаръ Москвы. Пушкинъ крѣпко сознавалъ себя русскимъ. Онъ былъ много обязанъ русской деревнѣ и старушкѣ нянѣ. По мѣрѣ роста и зрѣлости его таланта создаются его чудесныя, несравненныя руссюя сказки и «Повѣсти Бѣлкина». Въ «Капитанской дочкѣ», по словамъ Гоголя: «въ первый разъ выступили истинноруссгае характеры: простой комендантъ крѣпости, комендантша, поручикъ; сама крѣпость съ единственной пушкой, безтолковщина времени и простое величiе простыхъ людей …» Пушкинъ высоко цѣнилъ подлинный народный русскш языкъ: «Альфiери изучалъ итальянскш языкъ на Флорентшскомъ базарѣ. Не худо намъ иногда прислушиваться къ московскимъ просвирнямъ: онѣ говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ», замѣчаетъ онъ. Въ то же время Лермонтовъ творить безсмертную «Пъснь о купцѣ Калашниковѣ», Крыловъ — свои единственныя въ своемъ родѣ басни. Гоголь сказалъ о немъ: «Всюду у него Русь и пахнетъ Русью… даже оселъ, несмотря на свою принадлежность климату другихъ земель, явился у него русскимъ человѣкомъ». Въ музыкальномъ мiрѣ раздались чаруюице звуки русской музыки, творцомъ которыхъ былъ Глинка. Но эпоха, въ которой рождались руссюе геши не была имъ благопрiятна. Послѣ декабрьскаго возсташя русское дворянство погубило себя въ глазахъ правительства и возбудило недовѣрiе. Опорой государственности явилась остзейская знать. Тагая лица, какъ графъ Бенкендорфъ были всесильны. Пушкинъ по неосторожности вызвалъ вражду со стороны надменнаго шефа жандармовъ и сделался жертвой подстроенной интриги. Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтовъ, за стихотвореше «На смерть Пушкина» угодилъ на Кавказъ, где, тоскуя въ глухомъ гарнизоне, погубилъ себя на дуэли. Лермонтовъ не былъ сочувствуюгцимъ декабристамъ. Наоборотъ, онъ былъ однимъ изъ пророковъ, предвидѣвшихъ ужасъ революция. Но, какъ русскш нащоналистъ, вознегодовалъ противъ иностранца — Дантеса, дерзнувшаго поднять руку на великаго русскаго гешя. Между темъ, въ то время всякое слово противъ иностранцевъ вменялось въ преступлеше. Цензура была свирепа и придирчива и читала часто между строкъ даже то, что не снилось авторамъ. Какъ примѣръ строгости можно привести случай съ Погодинымъ, который былъ оштрафованъ и посаженъ на годъ въ тюрьму за то, что по случаю смерти Гоголя выпустилъ журналъ съ траурной каймой.
Въ слѣдуюгцемъ царствоваши наступила сразу безъ всякой постепенности эра широкихъ свободъ, для воспрiятiя которыхъ общество еще не созрело. Это привело къ цареубшству и заставило Государя Александра Ш–яго могучей рукою удержать русскую «тройку», оѣшенно мчавшуюся въ пропасть.
Послѣдше два Государя воплощали въ себе все чисторуссие черты. Мученикъ–императоръ Николай П–ой любилъ все русское до самозабвешя. Бывшш преображенецъ А. Ф. Гирсъ разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ, что, когда профессоръ С. Ф. Платоновъ въ речи своей офицерамъ Преображенскаго полка «сталъ говорить объ основателе полка царе Петре, какъ о величайшемъ преобразователе, не имѣвшемъ въ мiрѣ себе равнаго, Наслѣдникъ (Имп. Николай II) заметилъ: «Царь Петръ, расчищая ниву русской жизни и уничтожая плевелы, не пощадилъ и здоровые ростки, укрѣплявгше народное самосознаше. Не все въ допетровской Руси было плохо, не все на Западе было достойно подражашя. Это почувствовала Императрица Елисавета Петровна и съ помощью такого замечательнаго самородка, какимъ былъ Разумовскш, ею было кое–что возстановлено». Любимымъ предкомъ Императора Николая П–го былъ царь Алексей Михайловичъ, въ память котораго было дано имя Царевичу. Передъ японской войной графомъ Шереметевымъ былъ устроенъ балъ, на которомъ вся знать явилась въ боярскихъ одЬяшяхъ XVII века. Государь и Императрица были одеты въ царсия одЬяшя царя Алексея Михайловича и царицы. Государь любилъ древшя иконы, соборы и всю старину. Необычайной красоты въ смысле архитектуры и внутренняго убранства былъ построенъ въ Царскомъ Селе Феодоровскш Соборъ Сводно–гвардейскаго полка, который одновременно служилъ и придворнымъ храмомъ. До этого, зная вкусъ Государя, походный иконостасъ этого полка былъ написанъ въ древнемъ стиле … УвидЬвъ его, Государь сказалъ: «Вотъ, наконецъ, где можно молиться!» Вследъ за этимъ былъ воздвигнутъ упомянутый соборъ въ владимiро–суздальскомъ стиле. Это чудо архитектурной красоты со своимъ золотымъ куполомъ отражалось въ прозрачныхъ водахъ большого пруда. Поодаль находилось здаше военнаго музея въ стиле псковско–новгородскомъ XV века и здашя казармъ Сводно–гвардейскаго полка въ стиле XVI века.
