Надежда Киценко - Святой нашего времени: Отец Иоанн Кронштадтский и русский народ
Одна из причин, по которой о. Иоанн был так притягателен для современников, заключалась не просто в его незаурядности (в конце концов, именно она привлекала авторов в первую очередь), а в том, что эта незаурядность была заключена в самый заурядный контекст. Он был женат. Он жил в обычном доме в небольшом городе. Он читал журналы. Он преподавал в школе. Он считал, что действительно надо позаботиться о бедных. Ему приходилось иметь дело с городскими и церковными властями. Он полагал, что богатые должны больше заниматься благотворительностью, что не мешало ему с удовольствием ходить на их званые вечера. Иными словами, он был совершенно земным и абсолютно не походил ни на изможденного отшельника-аскета, ни на могущественного епископа — наиболее распространенные образцы канонической святости в России XIX в., — и вместе с тем, по общему мнению, он почти достиг святости.
Неудивительно поэтому, что современники с такой нежностью подчеркивали те черты о. Иоанна, которые, как им казалось, делали его таким же, как все. На самом деле, конечно, пастырь не был «таким же», как остальные. Ведь именно его непохожесть и привлекала к нему народное внимание. Один из неиссякаемых источников его притягательности заключался в том, что он совмещал в себе не только священника и пророка, но также умудрялся нести на себе печать Божественной благодати и при этом оставаться «священником, живущим по соседству», «деревенским парнишкой, пришедшим в город творить добро». Контраст в любом случае был бы разительным, но он еще больше усиливался тем, какими приемами он достигался.
В сущности, во всех прижизненных описаниях и изображениях, особенно до 1905 г., о. Иоанн предстает как в своей мистической ипостаси, так и в домашней обстановке. Характерно, что его часто фотографировали вместе с матерью и сестрами типично деревенского вида; кроме того, нередко описывалась лачуга, в которой когда-то жила его семья, а также его теперешнее жилище — основательное, но напоминающее барак; и вообще, весьма значительное количество текстов и изображений посвящено его деревенскому прошлому. Все это нельзя назвать простым совпадением{552}.
Данные сюжеты особенно важны, поскольку здесь традиционный назидательный жанр соединялся с новейшим жанром путевых заметок{553}. Интерес к фигуре о. Иоанна сочетался с интересом к местному колориту и этнографии. Так, на открытке с изображением его путешествия в Великий Устюг рядом с изображением батюшки, направляющегося в церковь, помещены образцы устюжских кустарных промыслов; в иллюстрациях его поездки на Русский Север присутствовала врезка с молодой женщиной в местном народном костюме; самой крупной деталью на открытке, посвященной его путешествию в район Онежского озера, была олонецкая крестьянская изба и т. д.{554} В литературе об о. Иоанне также заметно стремление авторов расширить границы жанра, дабы привлечь большую аудиторию. Эта цель достигалась путем слияния наиболее успешных из существующих на тот момент литературных форм. Например, ярко выраженный романтический подход к описанию жизненного пути о. Иоанна проявлялся в зарисовках северной природы и рассуждениях о ключевой роли природы в становлении личности{555}. Конечно, данные особенности не были свойственны только религиозным текстам. Пространные описания рек, пейзажей, летнего неба, которые находим у Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, С. Т. Аксакова и Л.H. Толстого, — вот только самые яркие проявления преклонения авторов XIX в. перед природой. Однако для религиозного повествования литература об о. Иоанне казалась непривычно перегруженной описаниями природы. Так, Александр Семенов-Тян-Шанский писал о родной деревне пастыря Суре, что в Архангельской губернии: «Деревня расположена у слияния рек Суры и Пинеги, правобережных притоков Двины, приблизительно в 500 верстах от Белого моря. Недалеко от деревни неясно вырисовываются горы и белые алебастровые скалы с пещерами и лугами; в лесах много птиц и зверей»{556}. Другой биограф пастыря, С. В. Животовский, пошел на еще более смелые стилистические эксперименты, одновременно предвосхищающие киносценарии и напоминающие житийные описания первозданной природы, окружающей святого:
«На сыпучем песке трудно создать в короткий срок хорошее хозяйство. Здесь нет еще ни сада, ни огородов, ни обработанных полей. Все придется создавать тяжелым трудом при самых трудных условиях, так как северное лето коротко. Пройдет три месяца, в которые солнце почти не сходит с горизонта, и настанет холодная ненастная осень. В начале октября здесь уже все почти покрыто снегом. Солнце сначала показывается всего на несколько часов, а затем и совсем почти исчезает.
Настает долгая, суровая зима.
Почта приходит сюда всего раз в неделю.
Сообщение с далекой Россией только на лошадях да оленях.
Почти девять месяцев вся природа погружена в непробудный сон.
Воцаряется глубокая тишина, нарушаемая только звоном колокола, призывающего сестер в монастырскую церковь, да воем ветра и стоном вьюги, сливающимся с голодным завыванием диких зверей»{557}.
Многие авторы проводили параллель между природой и самим о. Иоанном. Так, Борис Зайцев писал: «Русская народная природа очень сильно была в нем выражена, эти голубые, совсем крестьянские глаза, полные ветра и полей»{558}.
Акцент на описаниях природы не был просто стилистическим приемом. Любовь к природе самого о. Иоанна отчетливо проступает фактически в каждом его произведении. Взять хотя бы «Мою жизнь во Христе», которая изобилует подобными описаниями. Так, например, о. Иоанн уподобляет весеннее таяние льдов и высвобождение скрытых под ними рек и озер отделению души от тела после смерти{559}. Рецензенты зарубежных изданий пастыря также называли любовь к природе отличительной чертой его творений{560}. Они указывали, что юный Иоанн ощутил силу природы во время школьных каникул, когда возвращался домой пешком из Архангельска, и предполагали, что именно тогда, проходя не одну сотню верст по лесам и горам, зачастую безлюдным, он развил в себе эту любовь к природе и научился видеть в ней присутствие Бога. Они также полагали, что эти длительные пешие переходы, напоминающие путешествия паломников или святых странников, сформировали его склонность к импровизированной молитве{561}.
Любовь к молитве вне дома, на открытом воздухе, и к общению с Богом через природу пребывала с пастырем на протяжении всей его жизни. При всей приверженности о. Иоанна к Евхаристии и литургии он предпочитал молиться на природе — каждый день кронштадтского священника начинался с получасовой уединенной прогулки в саду в четыре часа утра. Молитвы на открытом воздухе и лирическое воспевание природы вызывают в памяти образы Франциска Ассизского и преп. Сергия Радонежского{562}. Подобные штрихи из жизни о. Иоанна, а также упоминания о природе в его проповедях могут объяснять популярность последних среди слушателей. Большинство из них также были сельского происхождения и в праздник Троицы покрывали полы церкви травой, а иконы украшали листьями, полевыми цветами и венками. Порою веток, а иногда и деревьев было так много, что все пространство храма производило впечатление перенесенного под церковные своды волшебного леса, и недаром зачастую говорили, что в этот праздник «вся земля именинница»{563}. Вполне вероятно, что упоминания о. Иоанна о природе говорили его слушателям больше, чем ученые проповеди архиереев{564}.
Биографы обращали внимание и на другие характерные черты, ведущие свое происхождение из детства. По их мнению, воздействие на него сурового пейзажа и климата обострялось и усугублялось нищетой родной деревни о. Иоанна. Так, один автор отмечал, что «все здесь, созданное руками людей, было бедным и скромным: непритязательные деревянные дома, две старых обветшалых церкви… с оловянной утварью, дом, в котором родился отец Иоанн, — даже не крестьянская изба, а скорее полуразрушенная хижина»{565}.
Наконец, для авторов жизнеописаний батюшки, появившихся в конце XIX — начале XX в., было характерно подчеркивать, каких материальных благ можно достигнуть, если следовать за ним. Согласно этим текстам, после общения с о. Иоанном нуждающиеся люди могли разбогатеть. Несмотря на то что доступ к батюшке затрудняли секретари, он предстает в описаниях идеальным дарителем, добрым, благоразумным и понимающим, в отличие от «обычных» благотворительных учреждений, которым он противопоставлялся. В связи с этим характерен рассказ одной женщины о бедном гимназисте, датированный 1900 г.:
«Обедня кончилась… батюшка начал разоблачаться в алтаре. К нему подходит юноша лет шестнадцати в гимназической одежде и робко протягивает ему какую-то бумагу.
