Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи
И вновь говорю: это был единственный случай. Когда отлучали Льва Толстого, то ни о каком проклятии не было и речи, даже службы специальной не было.
— Скажите, Вы ведь, наверняка, как служитель церкви, против употребления, так называемых, матерных слов.
— Человек должен идти к свободе. Свобода есть некое самовластье, на греческом это — «экс-усия», что означает существование из себя самого. Человек обязан защищать свою свободу в том числе и от самого себя. Очень наивно считать, что свобода это только свобода политическая. Свобода — это свобода и от своих реакций, точнее — защита от их навязчивости, предсказуемости, неуклонности. Знаете, в диккенсовских «Посмертных записках пиквикского клуба» есть мистер Пиквик — человек, я бы сказал, такой православной комплекции (отец Андрей подразумевает свою и его полноту). Так вот, он куда-то торопился и остановил кэб на улице. Когда он в него уселся, то заметил, что кэбмен тоже человек не слабого телосложения, а лошадь — такая дохлая, тощая кляча. И мистер Пиквик спрашивает кэбмена: «Простите, милейший, а эта кляча нас довезет или нет?» На что кэбмен отвечает: «Не извольте беспокоиться, сэр. Главное — заставить сделать ее первый шаг, после этого кэб набирает скорость и кляча убегает от него, чтобы он ее не задавил»[133]. Вот это и есть принцип наших отношений с нашей собственной эмоциональной жизнью, когда внешние обстоятельства, или наши стереотипные реакции подгоняют нас и сами за нас решают, что мы скажем и что мы сделаем. И нужно научиться держать дистанцию по отношению к своим привычкам и стереотипам. Так что о речевой культуре я скажу просто: «за базар ответишь». Человек — это существо, которое должно научиться контролировать все аспекты своей жизни. Если ты хочешь быть по-настоящему свободным, бери под свой контроль все, с чем ты связан, в том числе — свои эмоции и свою речь.
Консерватизм — это крест.[134]
В России сегодня мало православных публицистов, которых с одинаковым интересом читали бы атеисты и верующие, иудеи и мусульмане, либералы и консерваторы. В России вообще мало православных публицистов, ибо многим кажется, что это оксюморон. Горячий снег. Православный — значит не публицист, и наоборот. Андрею Кураеву исполняется сорок лет. Мало кто столько сделал, чтобы вернуть русскому православию его пламенную, воинствующую сущность и даже некоторый азарт сражения. Немногие могут похвастаться такими дружными, сосредоточенными атаками, какие выпадали на долю Кураева и слева, и справа. Философ, писатель, проповедник, миссионер, диакон Андрей Кураев — наш сегодняшний гость. Есть примета — не отмечать сорокалетие, но православному человеку до примет нет дела. Конечно, все, что говорит здесь Кураев, довольно спорно. Даже и для нас. Но мы его пригласили не для того чтобы соглашаться, а чтобы выслушать.
— Можно ли считать, что идеи консерватизма в стране хотя бы в какой-то мере победили?
— Один из критериев консерватизма в жизни — это стремление к многодетности. К естественным бракам. То есть — к бракам гетеросексуальным, а не гомосексуальным, с детьми не клонированными и не зачатыми в пробирке, без суррогатных матерей. А главное — это семья, которая в состоянии обеспечить продолжение рода, продолжение родителей в своих детях. А сейчас в российских городах число детей в среднем — 0,7 ребенка на семью. Для элементарного биологического воспроизводства необходимо 2,3, для роста народа необходимо не меньше трех детей в семье. Но до тех пор, пока женщина, рождающая третьего ребенка, будет слышать в женской консультации, что она сумасшедшая, пока подружки за ее спиной будут крутить пальцем у виска — ни о каком возрождении консервативной системы ценностей даже говорить не приходится.
Другой показатель консервативного уклада жизни — отношение к прошлому. Здесь действительно можно говорить о том, что наследие Октября преодолевается. Современные люди готовы учиться у прошлого. Значит, истории возвращено право голоса. Это нормальная консервативная позиция. Как говорили английский консерватор Честертон и русский консерватор Семен Франк (они оба использовали один и тот же образ): мертвые должны участвовать в наших референдумах, и они голосуют, как обычные крестьяне — крестиками.
Третья черта консервативности — это отношение к государству, к власти. Здесь тоже намечаются перемены: мода ругать начальство потихонечку начинает уходить. Хотя среди московской интеллигенции до сих пор нужно гораздо меньше мужества для того, чтобы сказать что-нибудь критическое о государственной власти, нежели для того, чтобы ее поддержать.
И, наконец, четвертая составляющая консерватизма — вертикаль. Не вертикаль власти, а вертикаль совести. Религия. По замечательной формулировке Максима Соколова, консерватизм — это «Бог, родина, свобода». Бог — это то, что делает меня личностью. Это вертикаль, сверху смотрящая в глубину моей личностной совести. Родина — то, что делает меня частью человечества, это горизонталь. Вместе они создают крест. А крест только тогда значим, когда человек свободно берет его, а не по приказу.
И вот именно религиозная составляющая консерватизма в России наиболее слаба. Да, налицо массовый интерес к миру религии. Но (по крайней мере если судить по книжно-газетной продукции) интерес этот проходит мимо христианской традиции, мимо Православия. Это интерес к различной магии и оккультизму. И это плохо. Потому что в магии нет вертикали. В магии нечему служить по-настоящему. В ней нет личностного долга, нет дерзновения в свободном риске своей единственной и уникальной жизнью предстать перед Богом. Модные идеи «кармизма» и реинкарнации перечеркивают дивные строки Пастернака: «Сколько нужно отваги, чтоб играть на века — как играют овраги, как играет река….». Оккультизм — это уход от выбора, от решений, от ответственности. И вообще это технологическое мышление. Лозунг «Знание — сила» — это лозунг алхимиков. Человек, который живет в мире магии — это человек, который живет в мире машинной, по сути дела, цивилизации. Он надеется всем управлять, все подчинить себе. А консерватор должен позволить реке течь туда, куда она течет. Он должен уметь воздерживаться от фаустовского активизма. Он должен уметь служить тому, что считает Высшим себя.
— Если уж мы заговорили о традиционной семье — то одна из трудных тем сегодня, особенно с точки зрения консервативных ценностей — роль женщины в семье и обществе. Ни для кого не секрет, что во многих семьях женщина сейчас и мотор, и главный добытчик. Женщина делает карьеру, стремится работать, хочет себя в чем-то проявить. Это довольно неконсервативно. А есть ли в этом здравое зерно с точки зрения христианской?
— Если бы семья была по-настоящему консервативной и многодетной — этот вопрос и не стоял бы. Женщина просто не смогла бы никуда деться от своих малышей. Это было бы хорошо и для них, и для самой женщины. Потому что заставлять женщину жить по мужским правилам карьеры и бизнеса — это не очень человечно. А когда речь идет о малодетной или бездетной семье — какие могут быть причины заставлять женщину сидеть дома и не приложить свои силы где-то на стороне?
Но, конечно, с консервативной точки зрения мужчина-добытчик должен обеспечить своей семье возможность жить в теплой пещере и не выходить в мир, где гуляют тигры.
— А с этой точки зрения — хорошо ли, если мужчина с утра до вечера пропадает на работе, а домой приходит только спать?
— Ну, и это, конечно, тоже нехорошо.
— Если смотреть на способ взаимоотношений с обществом, сложившийся у других христианский Церквей — в протестантизме, например, или в католичестве, — может ли Православная Церковь что-то заимствовать у них?
— Консервативная позиция — позиция благоговения перед жизнью. Предпочтения органического неорганическому. Церковь — это живой организм, она всегда что-то вбирает в себя из окружающей среды. Как говорил классик консервативной мысли Честертон, разные вещи хранят, то есть консервируют, по-разному. Одно дело — консервировать листики. Их можно просто засушить. Совсем иначе консервируют грибы: их надо как минимум сварить, то есть — изменить. Чтобы сохранить школу научной мысли — ее надо постоянно обновлять, набирая туда студентов, аспирантов, искать новые методы работы. Сохранение Церкви означает сохранение ее живой. Меня всегда возмущает словосочетание «Культурное наследие Православия». Когда я это слышу, я всегда встаю и говорю: contradicitur — я протестую. Наследие бывает после умерших. А мы-таки живы, и потому никакого наследства лично вам мы не оставляли. Для живого естественно что-то вбирать в себя, естественно меняться. Так и Церкви естественно вбирать в себя новые идеи и методы. Во что мы верим — это не меняется, а как мы воплощаем свою веру — здесь перемены могут быть весьма серьезными.
