Александр Макаров - Паутина
Не дослушав, Конон встал и вышел вон.
В горнице Коровина пресвитер задержался еще меньше. Косясь на окно, озаренное последним лучом заката, и жужжа себе под нос какое-то песнопение, он порылся в своем баульчике. Привыкший к подглядываниям Прохор Петрович заметил, как обожаемый им полубог спрятал спереди под толстовку большой черный револьвер.
Конон же снова скрылся в молельне.
Гурий шагал там из угла в угол, огоньки светильников колебались, точно от порывов ветерка, по стене металась лохматая тень. Конон с минуту стоял, наблюдая, потом кашлянул, и Гурий остановился.
— Ну? — спросил он, вперяя свой петушиный взгляд в побагровевшее лицо пресвитера.
— Агафангел погиб для нас, господин Гурилев, — сказал Конон. — Страшусь предательства и полагаю во благовремении удалиться. Даже Платонида обуяна, э-э, сомнением и завтра выводит сестринство в другую обитель.
— Х-ха, лешак, корабль давай на дно, старый крыска — берегом! Вот лешак так лешак!.. Ладно, слушайте, я много думовал и решился делать красивый дело!..
Гурий в десяти словах сказал о пруде.
Конон не выказал ни отрицания, ни колебания: ему было не до пруда; его подмывало тотчас вскочить и бежать, не заходя даже наверх, но решение навсегда избавиться от своего слишком строптивого друга удерживало пресвитера в молельне. Надо было подумать, как это сделать.
XI. КРОВЬ НА ТРОПЕ
Николай спал и над чем-то смеялся.
— Коленька, ты так хохочешь, что мороз по коже, — разбудила его Лизавета.
— Приехали?..
— Кто?.. А-а.. Не знаю, только-только пришла, на плотине работали полубригадой. Рогов с электростанцией торопит — охота ему к зиме свет дать, ну и мы тоже… Ты вставай, Коленька, поешь, да я прибираться стану.
В единственное на запад окно избы, казалось, с яростью вламывался розовый луч заходящего солнца. На крашеной желтой лавке черными шариками перекатывались мухи. Старинные, в аршин шириною, половицы белели, точно свежевыструганные, а в еле заметных щелях между ними мышиными глазками проблескивали песчинки, осевшие там после недавнего мытья пола.
— Не понимаю, чего тебе прибирать, — проговорил Николай, подходя к умывальнику. — Вон мух следовало бы выгнать.
— Вытурю и мух, и проветрю, и пыль соберу на вехотку, — весело ответила Лизавета, собирая на стол. — Не могу же я, Коленька, привести девчат в неприбранный дом; они и без того намаялись в грязном подвале.
— Все-таки пойдешь, приведешь?
— С Арсеном договорились.
— Я бы и сам мог привести.
— Коленька, не обижай меня, как вчера, не надо… Понимаешь ты, что с тобой они могут не пойти, постесняются… Садись ужинай.
— Знаешь, Лизута, ты мне сегодня шибко нравишься, — шутливо сказал он, принимаясь за жареного кролика.
— Ой, шибче, чем вчера?!
— Да… Смеешься, подмурлыкиваешь?..
— Сказать почему? Ладно, назавтра приберегала, да распирает всю. Рогов мне письмо показал из райкома, на курсы избачей меня посылают.
— О-о-о! Это Андрей Андреич постарался.
— В область на три месяца… Отпустишь?
— Сам свезу… У нас с Фролахой тоже задание от Рогова — закупить арматуру для электро и радио, ого?!
— Вот как наши!.. А я рада, что бабочки кстати пришлись: похозяйничают, да, Коля?
— Чего лучше, если так!
Прямо из-за стола Николай отправился в правление колхоза: нужно было узнать, приехал ли милиционер, и если да, договориться, когда и как начать операцию, затем подготовить своих охотников, наконец для отвода глаз четверть часа посидеть на отчете кладовщицы. Выйдя, он некоторое время с крыльца полюбовался закатом, потом, мальчишески усмехаясь, прошел к окну и постучал в раму.
— Лизута!
— Ау! — откликнулась Лизавета и подошла, как была, со стаканом в руке. — Ну что, Коленька?
— Минутку… Теперь все, точка… Просто захотелось поглядеть на тебя при закате.
— Честное слово, жених женихом! — весело засмеялась она, покачав головой. — Лучше-то не выдумал?
— А лучше и некуда! — рассмеялся он.
Кое-как изобразив на лице недовольство, Лизавета плеснула в мужа водою из стакана. Он успел посторониться, шутливо погрозил ей пальцем, вышел за ворота и зашагал по улице.
— Ой, Коля, Коля, стареем и шалим, — прошептала Лизавета.
Размахивая тряпицей, она через окно выгнала мух, прикрыла створку и зажгла лампу. Собрать пыль с подоконников, с лавок, с рундука и с чистого пола на мокрый вехоть ничего не стоило; и в нагретой за день избе сразу повеяло свежестью. Через несколько минут были застелены чистым бельем обе кровати, возле рукомойника на гвоздях повисли новенькие рукотер и полотенце, в мыльнице заалел свежий кусок мыла. Оставалось накрыть стол кремовой, доставшейся еще в приданое, скатертью, выставить на него голубенькую чайную посуду, налить в самовар колодезной воды и нащепать лучины. Наконец Лизавета отошла к порогу, чтобы от входа оценить свою работу, постояла, обводя взглядом повеселевшее жилье, и закусила губу. «Вот книгочей, — подумала она о муже, — завсегда все перевернуто». Подойдя к полочке с книгами, молодая женщина выровняла их корешки и, обтерев руки фартуком, провела ладонями по рамке висевшего над полкой ленинского портрета.
— Вот теперь пожалуйте, девчатки, — снова прошептала она и улыбнулась той улыбкой, которая нравилась мужу.
Лизавета угасила лампу и вышла из избы.
Низко над лесом стояла багровая луна. Как будто опаленные ее пламенем, жались и никли к воде прибрежные кустарники. Безмолвная в своей кажущейся неподвижности, меж кустарниками лежала река; рябая от теней веток и листвы, она была похожа на небрежно разостланный краснопестрый половик. Побуревшие в свете луны деревенские постройки, чудилось, дымились, точно громадные тлеющие головни, время от времени вспыхивая стеклами окон. Молодая женщина видела родную деревню именно такой же летней ночью годов пятнадцать тому назад, когда, подожженный кулаками, горел соседний колхоз. Лизавете все казалось непроницаемо густым: и надречный тальник, и прибрежные заросли мать-и-мачехи, и примолкший лес, и вода в реке, и даже самый воздух. Чувство какого-то застывшего покоя было так сильно, что голоса коростелей, доносившиеся с ближнего поля, и гвалт лягушек на дальнем болоте, обычно раздражающе-громкие в эту пору, едва просачивались к селу, застревая где-то в неподвижном пространстве. Тусклыми долетали и мужские голоса откуда-то с поймы или с мельницы. Лизавета замечала, что так случалось перед исподволь назревающими грозами, и медленным взглядом обвела небосвод, но он был сплошь испещрен звездами.
По привычке обнюхивая пучочек сорванной травы, она поднялась от реки к пряслам. Прямо перед нею зубчатой по краям темно-серой лентой вдоль всего Минодориного огорода тянулась тропа. Так же, как приречный тальник, пожухлая и ржавая от багряного света луны, огородная поросль резко пахла черноземом.
Лизавета негромко кашлянула.
— Лизавета Егоровна, пригнитесь, — громко прошептал Арсен, на четвереньках подбегая к пряслу. — Пригнитесь… Здесь, на пригорке, нас далеко видать.
— А что? — спросила она и присела на корточки.
— От плотины вниз по реке идут ребята с неводом, рыбачат. Увидят нас — еще прицепятся что да почему.
Они примолкли и вслушались в голоса рыбаков.
— Подходят, черти базластые!..
— Далеко еще… Ну как. Арсен?
— Часа уж полтора здесь околачиваюсь, все старые частушки перепел и четыре новые сделал про радио и электро.
Сидя на земле, разделенные пряслом, они заговорили полушепотом. Арсен рассказал, что он успел побывать в садике и заглянуть в окошко бани, что в доме темно и тихо, а в бане горит свеча, там что-то делает и бранится сама с собой какая-то тетка.
— Боязно за наших, Лизавета Егоровна… Думаете зря?.. Ничего не зря. Всем ясно и понятно, что револьвер не пикулька. Придет милиция, а он, стервец, возьмет и пластанет, скажем Капу, в самое сердце: мол, шпионка — и точка, и ваших нет… Как вы думаете насчет такого дела?
— Не знаю, Арсен… Милиция-то приехала?
— Двое; лейтенант и седая тетя-мотя. Я из конторы и сюда. Вот-вот придут. Мама уже на крыльце Капу ждет: сноха, слышь, ёж ее заешь!
— Ну и напрасно мать тебе повадку дает. Вытащим мы девку из одной ямины, а ты в другую сшарахнешь, слышь, чего говорю? Сперва они пускай у нас поживут, опамятуются, побои залечат, свет разглядят. Не перегораживай ты ей дорогу своей плотиной, дай на улицу выйти, подруг заиметь, да в колхозе во весь рост показаться. Осенью можешь на крупорушку взять — и любитесь на здоровье. Только сейчас не трожь: утащишь ее домой и потеряешь — сбежит она из Узара, потому что загрызут ее наши девчонки за тебя, за дьявола!
Арсен прыснул со смеху и зажал рот ладонью.
— Ладно, Лизавета Егоровна, — сказал он потом. — Я согласен, ведите их к себе. Пускай до осени поболит моя голова, на ней не сидеть!.. Только я ходить стану, а прогоните — вовек не родня и не видать вам моей свадьбы!
