Александр Мень - История религии (Том 1)
* См. ниже. Гл. X.
Для защитников теории однонаправленного развития культуры от низшего к
высшему остается загадкой то важнейшее (и единственное) свидетельство о
внутреннем мире доисторического человека, каким является его искусство.
Художники, рисовавшие бизонов в пещерах Альтамиры или вырезавшие фигурки из
оленьей кости, не могли быть существами духовно примитивными. Экспрессия,
сила и лаконизм линий, умение подчеркнуть самую суть изображаемого отличают
эти произведения мастеров каменного века. "Искусство первобытных людей по
существу вовсе не примитивно - при всей примитивности их хозяйственных форм
и всего образа жизни" /5/. Эта мысль известного искусствоведа Герберта Кюна
получила сейчас всеобщее признание. И что особенно замечательно: это высокое
искусство принадлежит древнейшей поре человечества и в следующую эпоху
приходит в упадок.
И вообще, духовная культура развивается иначе, нежели материальная
цивилизация. Если химия вытеснила алхимию, если древнюю повозку вытесняют
современные средства сообщения, то можно ли говорить, что Роден вытеснил
Фидия, а Ясперс - Платона?
Биологическая эволюция и техника движутся главным образом вперед;
история же духа постоянно обнаруживает явления регресса. Летописи мира знают
немало эпох, когда культура и нравственность приходили к самому жалкому
вырождению. Кривая роста здесь крайне причудлива и совсем не похожа на
линию, победоносно уходящую ввысь. Говоря об одновременном увеличении и
добра и зла, Библия дает картину куда более реалистическую, чем теория
прогресса.
И прогрессисты, и христиане верят в грядущее совершенство человечества.
Первые ссылаются на науку, которая, однако, не может претендовать на
познание тайн будущего. Библия же говорит о Царстве Божием, черпая свою
уверенность в победе над злом из Откровения, превышающего обычное земное
познание.
Второй довод против учения о Первородном грехе строится на вере в
гармоничность человеческой природы. Эта вера восходит еще к античным
временам. В средние века она выразилась в протесте против крайностей
аскетизма, а в эпоху Ренессанса были сформулированы ее главные положения.
Типичным представителем такого "гуманизма" явился Рабле, которому все
человеческое казалось прекрасным и естественным. В XVIII веке "просветители"
стали третировать учение о Первородном грехе как "клевету на человека". В
это же время Руссо развил свою концепцию о совершенстве человеческой
природы, которая искажается ростом городской цивилизации. "Естественный
человек" был объявлен мучеником, нуждающимся в освобождении. Едва только он
скинет с себя бремя условностей, как жизнь его расцветет во всем своем
блеске и величии. Французская революция (во многом - детище Руссо)
провозгласила своей религией братство людей и надеялась изменением
общественного строя дать миру вожделенную свободу и счастье. Но на практике,
как и в других аналогичных случаях, "братство" обернулось террором. Это и
понятно, ибо подлинное братство невозможно без "отцовства", без чего-то
высшего, объединяющего людей. В противном случае люди становятся не
братьями, а орудиями в руках фанатиков, лжецов и честолюбцев. Это доказала и
история социальных движений, которые в XIX веке пришли на смену
энциклопедизму; социалисты, отвергнув пасторальную утопию Руссо, усвоили его
главную мысль: общественные, экономические и политические - то есть внешние
- перемены вполне достаточны для того, чтобы человек обрел самого себя и
победил терзающие его злые силы.
Однако в том же XIX веке эти теории обнаружили зияющие пробелы.
Убыстрение прогресса цивилизации, улучшение условий жизни не сделало людей
более благородными, счастливыми и добрыми. Напротив, чем дальше шел
материальный прогресс, тем яснее вырисовывалась мрачная картина духовных
кризисов и опустошенности. Тоска по высшим ценностям, страх перед лицом
Молоха грядущей технизации и душевного измельчания ощущается во второй
половине столетия не меньше, чем его комфортабельный оптимизм. Это отражено
и в симфониях Чайковского, и в драмах Ибсена, и в философии Э. Гартмана, и в
афоризмах Ницше, и в романах Достоевского. Человеческая природа оказалась
весьма далекой от той мифической "гармоничности" и "доброты", которую
предполагали в ней "гуманисты". Даже такой поборник идеи прогресса, как Э.
Золя, признавал: "Думать, что счастье будет царить, когда у всех будет хлеб,
- какая глупая надежда!"
Постепенно тускнели старые идеалы секулярного гуманизма, а новые
оказывались столь жалкими, что едва ли могли заполнить пустоту. "На этом
маленьком судне, - писал Мопассан, - которое качается на море и которое
волна может затопить и опрокинуть, я знаю и чувствую, как ничто не
существует из того, что мы знаем, так как земля, плавающая в пустоте, еще
более одинока, еще более затеряна, чем эта лодка в волнах. Их значение
одинаково, их судьба свершится..."
А человек! Каким страшным, уродливым и злобным предстал он перед самим
собой. Вспомним пессимистические рассказы позднего Льва Толстого, в которых
сквозит мысль о бессилий человека перед собственными темными стихиями. Но
никто, пожалуй, ярче Достоевского не вскрыл глубоко ту бездну чудовищной
душевной извращенности, которая кроется в людях. Он показал, какие уродливые
формы принимает стремление людей к самоутверждению. "Человеку надо одного -
только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к
чему бы ни привела. Человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже
вредного, глупого, даже глупейшего". И напрасны были бы тут ссылки на то,
что Достоевский описывает лишь патологические характеры. Если бы это было
так, творчество его интересовало бы одних психиатров; но оно находит широкий
отклик во всем мире потому, что переживания его героев близки большинству
людей, что в каждом из нас сидят лебядкины, голядкины, смердяковы.
Достоевский перестал льстить человеку и сказал о нем правду. И он был не
одинок. Не воспевал ли Ш. Бодлер "цветы зла"? Не звучали ли эти же мотивы в
поэзии Ж. Лафорга? В те самые годы, когда Достоевский создавал галерею самых
своих страшных героев, Артур Рембо написал "Пьяный корабль" - эту бредовую
фантасмагорию о жизни и человеке, а Ж. Гюисманс приоткрыл в своих романах
завесу над миром диких извращений и кощунств.
Итак, совершилось новое "открытие человека", и оно оказалось открытием,
могущим привести в отчаяние. Постепенно начали догадываться, что тайна
людского зла коренится отнюдь не только в социальной среде, которая, скорее,
сама является результатом этого зла.
С каждым десятилетием это становилось яснее, ибо никогда прежде люди не
имели столь благоприятных условий существования и никогда прежде духовный
кризис не достигал такого катастрофического размаха. А ведь если
человеческая природа сама по себе не испорчена, то улучшение материальных
условий должно высвобождать все ее положительные качества и давать ей
возможность развиваться. Те свойства, которые принято называть "зверем в
человеке", под влиянием цивилизации должны, казалось бы, отступать на второй
план. Между тем ничего подобного не происходило и не происходит теперь. Кто
осмелится утверждать, что "зверь" проявляется больше в пигмее из итурийских
джунглей, чем в нацистском палаче, оснащенном по последнему слову техники?
x x x
В XX столетии получили невиданное развитие пути сообщения, человек
поистине стал властителем суши, моря и воздуха. Медицина победила множество
опасных недугов, техника произвела настоящую революцию как в средствах
производства, так и в быту. Человек овладел многими тайнами своей планеты и
устремился в космос.
С точки зрения гуманистического культа человека эти перемены должны
были наконец возвести людей на невиданную духовную высоту, ибо было
устранено бесчисленное количество факторов, вносящих зло в их жизнь. Даже
многих представителей христианства завораживала картина триумфа секулярной
цивилизации. Д. Бонхеффер говорил о "совершеннолетии" человека, который
отныне способен решать все свои проблемы без веры. Ему вторит и ряд других
богословов. Однако их мышление, при всей своей нацеленности на современный
мир, глубоко анахронично. Они видят прогресс через призму старого
