Николай Арсеньев - Единый поток жизни
К сожалению, эти книги полностью распроданы (имеются лишь в некоторых больших центральных библиотеках) и никогда не были изданы на русском языке. Они рисуют ужасы советских тюрем, тюремных этапов и концентрационных лагерей, но и жизнь русской верующей семьи на фоне этих гонений и проникающие ее духовные силы, а также и другие оазисы несокрушимой силы духа в Советском Союзе. Имена обоих авторов, Андрей Русинов и Александра Анзерова — литературные псевдонимы. Фамилия "Анзерова" заимствована у одного из скитов Соловецкого монастыря. Настоящие имена авторов: Евгений Гагарин и Анна Арсеньева.
Есть и замечательный литературный памятник, — нет, не литературный это памятник, а гораздо больше, святее, чем литературные памятники: слова любви матери, расстающейся с сыном — Requiem Анны Ахматовой. Но этот памятник страшен — и вместе с тем и высок — и своей '' коллективностью'',
"Перед этим горем гнутся горы,Не течет великая река,Но крепки тюремные затворы,А за ними "каторжные норы"И смертельная тоска."
или лучше сказать, своей "соборностью". Здесь личное горе матери сливается с общим, таким же горем матерей, у которых злая власть оторвала сына. Эти слова не забудутся, пока есть русская духовная жизнь, — более того, пока в мире есть матери. Это — свидетельство непреходящего укора и обвинения, стон и горе и молитва. Это — более, чем литература.
И вот матери идут на свидание с заключенными сыновьями, жены с мужьями:
"Подымались как к обедне ранней,По столице одичалой шли,Там встречались, мертвых бездыханней.Солнце ниже и Нева туманней,А надежда все поет вдали..."(Март 1949 г.)Вспоминается момент ареста. За ним пришли на дом:"Уводили тебя на рассвете,За тобой, как на выносе, шла.В темной горнице плакали дети,У божницы свеча оплыла.На губах твоих холод иконки,Смертный поп на челе... Не забыть..."(1935г.)
Приговор произнесен.
"И упало каменное словоНа мою еже живую грудь.Ничего, ведь я была готова.Справлюсь с этим как-нибудь.У меня сегодня много дела:Надо память до конца убить.Надо, чтоб душа окаменела,Надо снова научиться жить."(Лето 1939 г.)
Только бы не сойти с ума, только бы всегда помнить не забыть никогда —
"Ни сына страшные глаза —Окаменелое страданье,Ни день, когда пришла гроза,Ни час тюремного страданья,Ни милую прохладу рук,Ни лиц взволнованные тени,Ни отдаленный легкий звук —Слова последних утешений."(4 мая 1940 г.)
И вот она вспоминает тех, которые страдали как она вместе с нею стояли с тюремными передачами.
"Опять поминальный приблизился час,Я вижу, я слышу, я чувствую вас:И ту, что едва до окна довели,И ту, что родимой не топчет земли,И ту, что красивой тряхнув головой.Сказала: "Сюда прихожу, как домой".Хотелось бы всех поименно назвать,Да отняли список, и негде узнать.Для них соткала я широкий покровИз бедных, у них же подслушанных, слов.О них вспоминаю всегда и везде,О них не забуду и в новой беде,И если зажмут мой измученный рот,Которым кричит стомильонный народПусть также они поминают меняВ канун моего поминального дня..."(Март 1940 г.).[166]
Она донесла свое горе до конца. Она, одна из многих, соединилась с другими в общей молитве, принявшей форму стихотворения. Но, конечно, это - гораздо больше всяких стихов и дает им смысл.
И опять ставится перед нами вопрос: Что же мы имеем в конце концов? Поражение семьи или ее победу? Но есть, по-видимому, законы духовной жизни (которые, согласно Хомякову, изнутри влияют на исторические судьбы народа), но которым подвиг духовный не проходит даром. Семена любви и жизнь Духа часто побеждают и в жизни народа. Самое проявление их есть уже победа.
Глава тринадцатая
Встречи христианских Востока и Запада в русской культурной и духовной жизни
1
Если окинуть взором библиотеки наших предков — русских культурных людей конца 18-го, всего 19-го и начала 20-го века, — а также сохранившуюся их переписку и воспоминания; если присоединить - тому, кто успел хоть немного узнать русскую культурную жизнь досоветского времени из личного опыта - собственные воспоминания и устные предания, жившие в его семье; если — и это, конечно, в первую очередь - остановиться внимательно на богатейших данных, почерпаемых из произведении наших классиков, да и второстепенных писателей упомянутого периода, а также данные из биографий различных значительных русских людей этого времени, культурных, государственных и общественных деятелей, - то получается картина огромного и усиленного контакта с духовной жизнью и культурой Запада. Это настолько очевидно, что не требуется доказательств. Но вот наугад два примера.
В воспоминаниях одного младшего современника (кн. Мещерского) так изображается впечатление от Ф. И. Тютчева в последний - петербургский - период его жизни. Автор в юности своей встречал уже пожилого тогда поэта на светских приемах и балах в петербургском обществе. Уже много съехалось гостей, приезжает скорее маленький ростом старичок, как все, конечно, во фраке, но белый галстук повязан небрежно; седые кудрявые волосы несколько всклокочены. На вид ничего примечательного, но сразу окружило его кольцо людей, которое все более увеличивается. И сразу потекли из его уст интереснейшие и остроумнейшие каламбуры, сравнения, заметки об иностранной политике, характеристики разных политических деятелей, разных литературных произведений, разных явлений жизни — и светских, и народных, и международных - и все это остроумно, горячо, какая-то талантливейшая, увлекательная, меткая импровизация, и вместе с тем полная глубины при всем добродушном юморе и аттическом блеске отточенной фразы. И все это на изумительнейшем, богатейшем, динамическом и в то же время классически ярком французском языке! А вместе с тем какой поэт так сумел изобразить душу средне-русского ландшафта, своей черноземной Орловской губернии и ближайших к ней мест!
Помните это:
Тихой ночью поздним летом,Как на небе звезды рдеют!Как под сумрачным их светомНивы дремлюшие зреют!Усыпительно безмолвныКак блестят в тиши ночнойЗолотистые их волны.Убеленные луной!
Нужно бы выписать, может быть, треть стихотворений Тютчева, чтобы представить всю многогранность, свежесть, задушевность изображения им этой русской природы. И также многогранность, противоречивость различных аспектов души своей, и русской души, и человеческой души вообще, сумел он изобразить.
О вещая душа моя,О сердце, полное тревоги,О как ты бьешься на порогеКак бы двойною бытия!...... ... ... ... ... ... ... ...Пускай страдальческую грудьВолнуют страсти роковыя.Душа готова, как Мария,К ногам Христа навек прильнуть.(1855 г.).
Или:
Над этой темною толпойНепробужденного народаВзойдешь ли ты когда, свобода,Блеснет ли луч твой золотой?Блеснет твой луч и оживит,И сон разгонит и туманы...Но старые, гнилые раны,Рубцы насилий и обид,Растленъе дуги и пустота,Что гложет ум и в сердце ноет...Кто их излечит, кто прикроет?Ты, риза чистая Христа.(1857 г.).
И вместе с тем он не только блестящий усвоитель всей лапидарной легкости и блеска французской литературной речи (и в своем разговоре, и в своих французских статьях), но он в то же время глубоко понимает задушевную красоту дремлющей веками итальянской виллы и задушевно-умилительный, дремотный и захватывающий "genius loci" Италии эпохи романтизма, полный живых мостов между культурой и красотой, душевной и духовной жизнью Запада, с одной стороны, и красотой и душевной и духовной жизнью России и глубин ее бытия.
Вот другой пример. Выросший из крепких патриархальных семейных религиозных православно-русских корней и вместе с тем человек органически, глубоко и широко воспринявший западную культуру, человек огромных знаний и огромной, творчески воспринятой и пережитой культуры, любитель Англии, Оксфордских колледжей и либерального консерватизма; знаток и ученик греческих Отцов Церкви, которых он читает в подлиннике, и вместе с тем человек, прошедший через все горнила современной немецкой идеалистической философии и преодолевший их, но получивший, как многие русские романтического периода, ряд импульсов от философии Шеллинга: Алексей Степанович Хомяков (1804-1860), человек, для которого был бесконечно дорог родной парод, до боли органически близок ему и связан с ним, но который выше всего ставил Правду Божию и служение ей, для которого центром и смыслом истории было откровение Правды Божией в лице воплотившегося Сына Божия, человек, для которого Церковь Божия была живой носительницей этого потока новой жизни, вошедшей в мир,[167] и поэтому носительницей и смысла истории. Поэтому он полемизирует (иногда однобоко и даже несправедливо, но вдохновенно и талантливо) с христианами Запада, исказившими, по его мнению, или недооценившими истинный смысл Церкви. И все эти замечательные по силе и блеску стиля и вдохновенности мысли и по глубине религиозного чувства (хотя нередко однобокие и даже несправедливые в своей огульности) талантливые характеристики и оценки западного христианства, эти "Письма православного христианина о западных вероисповеданиях" (Letires d'un chrétien orthodoxe, Lausanne, 1872),[168] он пишет на изумительном по силе, по виртуозности, изобразительности и по моральному подъему французском языке. Правда, по-русски их нельзя было напечатать при Николае Павловиче из-за церковной цензуры (Императрица была в восторге от них, читала их в рукописи и, говорят, показала их мужу; Император, будто бы, сказал, что это хорошо, хотя, может быть, немного преувеличено, но что печатать у нас нельзя: церковные власти обидятся).[169] Вот опять один из мостов между духовной жизнью Запада и Востока. Хомяков заражает и заражает своим религиозным и моральным пафосом и русских и западных читателей и, если его полемика иногда несправедлива, то его положительное учение о Церкви, выраженное в этих письмах, глубоко вдохновлено живым опытом Церкви, как он запечатлен в посланиях апостола Павла и как он лежит в основе христианского восприятия реальности Церкви. Недаром в 20-ом веке Хомяков нашел такой сильный отклик в сердцах многих христиан на Западе.
