Александр Громов - Паракало, или Восемь дней на Афоне
Я выдержал паузу, чтобы Алексей Иванович мог оценить, как я учусь сдерживаться, чтобы не ляпать первое пришедшее в голову, и как можно равнодушнее произнёс:
— Где стояли, там и стоят, чего им будет-то?
— То есть ты не устроился?
— Устроимся ещё, чего дёргаться.
— Да могли бы уже к Божией Матери сходить.
— Давай сходим.
— Сначала устроиться надо.
— Давай устроимся.
— Так пошли, чего ты здесь стоишь?
— Пошли, — сказал я и, когда вошли в «министерскую» дверь, обвёл холл рукой и предложил: — Устраивайся.
— Шутишь всё…
Алексей Иванович подошёл к администраторской конторке и заглянул за неё, словно там обязательно должен прятаться архондаричный.
— Эх, — вздохнул он, указывая на стеклянный шкапчик, — вон ключики-то висят… Взять да пойти. Может, у них тут самообслуживание. Как с кофе.
— Стыдно, чему тебя в школе учили, а потом в Институте стали и сплавов? — сказал я и понял, что до границы не дотерплю и обязательно проболтаюсь про лукум.
— При чём тут Институт? — начал было Алексей Иванович, но в это время появился благообразный дедушка в монашеском обличьи, словно сошедший с обложки «Старцы Афона».
Увидев нас, он всплеснул руками, разулыбался и залопотал что-то ласково-утешительное, при этом помахивая на нас руками, как добрая хозяйка на глупых кур, не соображающих, где насыпаны зёрна.
— Да ели мы, — сказал Алексей Иванович.
Старик снова всплеснул руками, по-детски радостно и искренне, словно перед ним и впрямь были куры, одна из которых заговорила.
— Нам бы ключик, — снова обмолвился Алексей Иванович и показал на заветный шкапчик.
«И правда, говорящие», — казалось, говорил восторженный взгляд старца. Он умилительно вздохнул: мол, дивны дела Твои, Господи, каких чудес ни увидишь, и побрёл к конторке, ласково на нас оглядываясь и продолжая лопотать, словно и впрямь заботливая нянька над несмышлёными детьми.
Надо же, он раскрыл книгу. У старца это получилось куда торжественнее, чем у всех прочих записывающих нас, будто это поминальник, по которому он собирается служить. Он попытался что-то спросить нас на своём ласково-умилительном языке, потом напрягся и, словно сделал не очень приятную и непростую работу, выдал:
— Ху[90]?
Алексей Иванович громко и чётко, при этом неимоверно коверкая наши имена, как это и делают чаще всего русские, разговаривая с иностранцами, назвал нас. Дедушка ничего не понял. Тогда решил вступить в беседу я и произнёс выручавшее ранее слово:
— Райтер[91].
Старец явно отреагировал не на само слово, а на мой голос: ба, и этот разговаривает!
Алексей Иванович пояснил:
— Русиш ортодокс.
Дедушка был в восторге.
Осмелевший Алексей Иванович решил рассказать о нашем путешествии:
— Мы — паломники. Пантелеймон, потом Кутлумуш, вот были в Лавре… Мега Лавре, — поправился он. — Идём в Ватопед, — всё это сопровождалось изумительной мимикой и жестикуляцией.
Алексею Ивановичу надо было не в Институт стали и сплавов идти, а в театральный. Но в концовке он сбился и закончил весьма заурядно: — Нельзя ли у вас переночевать?
У дедушки даже слёзы на глазах выступили, судя по всему, скучновато они тут живут, такого представления у них давно не было.
— Ноу Ватопеде, ноу, — еле сдерживаясь, выдавил он и достал из шкапчика ключ.
Но расставаться с нами ему явно не хотелось, и он опять стал что-то по-доброму и мило втолковывать нам. Алексей Иванович кивал, я тянул руку к заветному ключу. Дедушка же после каждой фразы повторял:
— Ноу Ватопеде, ноу, — и умилительно качал головой. Ей-Богу, так и хотелось его обнять и поцеловать, но смущало монашеское облачение.
В какой-то момент старец чуть сильнее качнул головой, качнулся и ключ, и я подхватил его.
— Евхаристо! — выкрикнул я, что означало: «Ура! Ключ у нас, делаем ноги!»
— Евлогие! — не совсем к месту выдал весь запас греческого Алексей Иванович.
Но и впрямь расставаться с дедушкой никак не хотелось, и мы сложили ладошки лодочкой. Старец легко прикоснулся к нам, осторожно и бережно, словно череп наш был по-детски нежен и он боялся его повредить. Но это прикосновение было приятно, как приятно бывает ребёнку любое, пусть даже случайное, прикосновение родителей.
— Тэн[92], тэн, — говорил дедушка и показывал растопыренные пальцы.
Мы кивали, мол, сами видим: на ключе-то бирка есть — «десять»… и не уходили.
Наконец старец махнул рукой, отпуская нас, видимо, утомили его. И мы сразу подхватили рюкзаки и пошли по мраморной лестнице, напоминавшей парадный вход в особняке доброго московского графа, любителя гостей и балов.
— Чего он так развеселился-то? — спросил Алексей Иванович, кивая в сторону оставшейся внизу конторки.
— Ты говорящих пакемонов видел?
— Я даже не знаю, кто это.
— Вот и он — тоже.
Пройдя лестничный пролёт, на площадке сразу уткнулись в дверь с номером «десять». Открыв её, обнаружили опрятную и светлую комнату, которую так и хотелось назвать девичьей светёлкой, но были всё-таки в мужском монастыре. Вдоль стен стояло восемь застеленных коек, в углу — камин, а перед ним столик и два плетёных креслица. Икон было немного, и все небольшие. Две картины с видами Афона, висевшие на недавно побелённых стенах, были куда больше. Но особенно украшали комнату три больших окна, какие обычно бывают в больницах, через них солнце заполняло пространство, и хотелось жить. Потолки были не так высоки, как в других комнатах, где приходилось ночевать, и оттого комната казалась более уютной. Возле каждой кровати стояли тапочки. В общем, всё по-домашнему. И состояние такое, будто нынче суббота и впереди два выходных. А тут ещё и с погодой повезло.
Мы заняли две дальние от двери койки, скинули дорожную одежду и обувь, я остался в одной майке и плюхнулся на кровать. Солнышко, приласкав, погладило по щеке. Но не лежалось. Я поднялся и пошёл на разведку.
Вообще-то у меня была конкретная цель — обнаружить удобства, отличающие цивилизованные народы от милой сердцу российской глубинки.
С площадки я прошёл в коридор первого этажа. Это было длинное светлое и широкое пространство, которое никак не ассоциируется с узким словом «коридор». По бокам шли массивные (так и хочется написать «дубовые», но не знаю, из какой породы) двери, которые тоже «дверьми» называть-то неудобно, это, скорее, были некие декоративные украшения, и ум заклинивало, если начать воображать, что там, за ними. Нет, пусть лучше так и остаются в качестве декораций.
В середине пространства оказалась арка, а за ней что-то ослепительно-белое. Мне же любопытно. Боже мой! Это оказался умывальник. Одну стену занимали зеркала. Всю. В них отражалось солнце, и комната блистала. Под зеркалами было несколько мраморных огромных раковин, монументально напоминавших, что всё-таки в Греции, видимо, раковины эти были скопированы в каких-нибудь древнегреческих банях. Да какие это раковины — это ванны настоящие! Вдоль стены напротив стояли такие же огромные раковины, это, как я помыслил, — для ног. Я тут же и омыл ноги. Отсутствие горячей воды нисколько не испортило впечатления, разве что возникшая мысль искупаться полностью отступила. Впрочем, чистому достаточно ноги умыть. Это я не про себя, конечно, так просто, вспомнилось.
Из блистающей комнаты заглянул в смежную. Несмотря на отсутствие окон и зеркал, там тоже все мраморно блистало. Ещё было несколько таких же вызывающих уважение и трепет дверей, как в коридоре. Поначалу даже было страшновато прикасаться к их блистающим ручкам, но наглость и любопытство перевесили.
Да что же это такое?! Неужели всё это великолепие цивилизации для того, чтобы я справил нужду?!
Вернулся в комнату я малость ошалевший и некоторое время пытался эмоциями и жестами передать Алексею Ивановичу увиденное. Потом бессильно махнул рукой:
— Иди сам посмотри, — и когда он уже дошёл до двери, бросил: — Полотенце захвати, — и блаженно растянулся на кровати, погрузившись в негу, какая только может быть у человека, не отягощённого миром и его заботами.
Я слышал, как вошёл Алексей Иванович, слышал, как он произнёс: «О! Опять спит», — слышал, как, подлаживаясь под его могучее тело, поскрипывала кровать, но никак не отзывался — зачем? — и только минут через десять, когда Алексей Иванович шёпотом произнёс: «Сашулька, уж не в раю ли мы?» — так же тихо ответил:
— Кажется, да.
Ещё минут через десять со стороны Алексея Ивановича донеслось:
— К Богородице-то пойдём?
Я сподобился на неопределённый жест рукой, что-то среднее между «отстань» и «обязательно». Не думаю, чтобы Алексей Иванович видел его.
В дверь постучали. Стало быть, мы всё-таки на земле и блаженство не может быть долгим. Но оно возможно. Теперь я это знаю.
