Александр Громов - Паракало, или Восемь дней на Афоне
— Для общего спокойствия.
— Эх, Сашулька, — вздохнул Алексей Иванович, доставая с полки кофе. — Опять ты меня подставляешь.
— Я потом посуду помою, — пообещал я и пошёл изучать всякие объявления возле стойки администратора.
Объявления были, разумеется, на греческом языке, но буквы-то похожи. Выходило, что в обители завтрака ещё не было. Впрочем, делиться открытием с Алексеем Ивановичем не стал, так как не был уверен, что вполне освоил греческий.
Напиток, скажу я вам, получился — м-м-м…
— Сколько ж ты туда кофе вбухал? — спросил я.
— Я почувствовал себя, как дома, — несколько уклончиво ответил Алексей Иванович, но обо мне позаботился: — Тебе я положил на ложку меньше.
— А ложки у тебя были столовые или чайные?
— Нормальные. А тебе, кстати, не опасно столько кофе? — кивнул он на мою с два кулака кружку, то есть, я так понял, что это были самые большие кружки, которые он смог найти.
— Всё мне можно, — сладко произнёс я и вздохнул: — Не всё, правда, полезно[87], - и надкусил ещё лукума.
Конечно, чего мне бояться, когда инсулин со мной?
Кофе умиротворило нас.
Всё было хорошо. Всё замечательно.
— А если что, — сказал Алексей Иванович, обведя взглядом холл архондарика, — можно и здесь заночевать.
Я согласно кивнул головой.
Когда мы закончили с кофе и я выполнил обещание насчёт мытья посуды, стали появляться люди.
Судя по всему, пришла «газелька» с Карей.
В архондарик вошли три грека, которые легко определялись восточной внешностью и южной жестикуляцией, и два высоких представителя западной цивилизации, которые определялись по немножко удивлённо-испуганному виду и диковато выглядевшим здесь, на Афоне, чемоданчикам на колёсиках. Ещё запомнилась их одежда. Ничего необычного в ней, вроде бы, не было, наоборот, эта пара старалась косить под простаков, но всё было подогнано и по фигуре, и по цвету, что выглядело, как если бы солиста Краснознамённого ансамбля песни и пляски посадили в окопы.
Третью группу возглавлял крупноватый батюшка с суровым лицом, чем-то похожий на Илью Муромца с известной картины, с ним два мирянина, эти выглядели пожиже, как послушные зайцы при медведе, точнее сказать, кролики, потому что в них чувствовалась та же западная настороженность, они всё время пытались как бы спрятаться за Илью Муромца. В общем, эту группу определить не удалось.
Греки продолжали оживлённую беседу, западники опасливо перешёптывались. Илья Муромец осмотрел зал, молча снял рюкзак и молча сел напротив нас. За ним то же самое проделали кролики.
Тут откуда-то взялся молодой грек с подносом и первым, разумеется, подошёл к батюшке и его спутникам — те молча приняли подношение и за всех поблагодарил батюшка.
— Евхаристо[88].
Так как мы сидели рядом, то следом молодой человек подошёл к нам. Я, конечно, чувствовал, что уже лишнего с кофе, но как объяснить этому улыбчивому греку, что я только что выпил в пять раз больше? Эх… Но вот рюмочку мне сегодня ещё не предлагали. Её я и хлопнул, отставив покамест кофе, и занюхал лукумом, чем окончательно выдал своё гражданство.
— А вы откуда? — голосом бывалого моряка спросил батюшка.
Наши! Как чуял! И мы с каким-то щенячьим восторгом (уж такое у нас было настроение) стали делиться радостью, которая не оставляла нас на Афоне. Батюшка слушал снисходительно, слегка склонив голову и прихлёбывая из чашечки. По ходу наших впечатлений он ронял слова, как камни в тихую воду:
— Лучший ладан в Ватопеде, но возьмите здесь розовый…
— А в Ватопеде какой лучше брать?
— В Ватопед очень трудно попасть…
…- На Гору вам сейчас идти нельзя…
— Почему?
— День короткий.
…- Здесь, в Ивероне, обязательно сходите к часовне Божией Матери.
— А как пройти?
— Через Южные ворота… там мост через речку, перейдёте и увидите…
Всякое слово его казалось глубоким и требовало размышления: где, например, Южные ворота? И потом, это умение долго прихлёбывать из маленькой чашечки показалось, несмотря на внешность и родную речь, подозрительным, и я тоже поинтересовался:
— А вы откуда?
— Из Брюсселя, — так же спокойно объявил батюшка.
Я опешил. Брюссель для меня с детства ассоциировался со штаб-квартирой НАТО. Ну, когда я стал постарше, близостью к Голландии, что тоже дружественных чувств не добавляло. Но вид у батюшки был настолько русский, что после некоторой борьбы я пожалел его:
— Как же вы там?
— Сейчас получше… Прихожан побольше стало… Но всё равно каждый год на Афон приезжаю… Здесь укреплюсь — и обратно.
Мне хотелось расспросить батюшку: каково ему там, в Бельгии, но боялся, что это будет воспринято как праздное любопытство. Да и в самом деле, разве не видно, что не сладко. Мне показалось, что и ему хотелось спросить, как у нас в России… И мы замолчали.
В это время подошёл молодой грек, разносивший кофе, что-то сказал батюшке, он поднялся, прошёл с греком к административной конторке и вернулся оттуда, держа в руках увесистый ключ.
— Приглашают на трапезу, — сказал батюшка и обратился к своим путникам, сказав что-то на совершенно непонятном языке.
У меня в очередной раз потерялся дар речи, настолько это выглядело неестественным: Илья Муромец, говорящий по-фламандски (или на каком-то ином птичьем языке). А те подхватили рюкзачки и двинулись… по большой мраморной лестнице. Это совсем привело в растерянность — а мы…
За ними следом поднялись греки, затем потянули тележки западники, противно стуча колёсиками о ступеньки.
— А мы?!
— Тро, тро[89], - молодой человек улыбался и торопил нас, указывая на дверь.
Вообще-то с такой улыбкой не выгоняют.
— Пойдём поедим, — согласился я, хотя есть уже что-то и не особо хотелось.
— А жить где будем?
— Ты ж сказал: здесь переночуем.
— Ну, пойдём тогда, — согласился Алексей Иванович. — Вещи-то тут оставим?
— Вон под лавочку поставь, она поширше…
Когда мы вышли на улицу, я сказал:
— Мне кажется, этот парень подумал, что мы с бельгийцами.
— И что теперь делать?
Господи, сколько можно задавать один и тот же вопрос?!
Жить! Для начала поедим, — и, желая подбодрить Алексея Ивановича, пообещал: — Как-нибудь образуется…
4Трапезная в Иверском монастыре не так роскошна, как в Лавре (вместо каменных чаш — обычные столы с лавками), но так же щедра и обильна. Впрочем, была пятница, поэтому обходились постной пищей.
Алексей Иванович, волнения которого о неопределённости ночлега по ходу трапезы улеглись, допивая чай, толкнул меня в бок:
— А ведь мы этак-то, — он показал на постный стол, — и причаститься можем.
Я одобрительно кивнул, в первую очередь радуясь вернувшемуся благодушию.
Снова нам давали в конце орехово-изюмную смесь, и это был тот самый штрих, которого не хватало для полноты картины.
Алексей Иванович настолько утешился, что когда мы вышли из трапезной, нащупывая пачку «Беломора», сказал:
— Пойду за оградку схожу (так ласково поименовал он могучие стены монастыря), а ты пока разберись там, в архондарике… у тебя лучше получается.
Что у меня лучше получается? А погодка стояла… Когда мы шли в трапезную, я сказал, что стояло роскошное бабье лето, а теперь было самое настоящее лето, тёплый августовский денёк. Ни ветерка, ни облачка — природа успокоилась, ничего уже не надо, некуда спешить, некуда торопиться, всё пришло в свою пору… Ничего не изменишь, и это так хорошо понимать, что ты ничего не изменишь, да и не хочется менять, а только быть в этом чуде. Или не быть, то есть опять суетиться, дёргаться, куда-то пытаться успеть… но при этом уже знать, что всё равно ничего не изменишь… Очень благодатно было, и я не спешил в архондарик — разбираться ни с чем и ни с кем не хотелось. Когда вошёл в министерские двери — внутри снова было пусто.
Делать было нечего, я сел и уставился на стоящую передо мной корзинку с лукумом. И тут дерзостная мысль посетила меня. Я достал из рюкзака полиэтиленовый мешочек и быстро положил туда несколько кусочков лукума. Мне так захотелось сохранить что-нибудь от благостного настроения, чтобы хоть что-то вещественное осталось из этого дня. А потом — какой сюрприз будет Алексею Ивановичу, когда я сделаю ему презент где-нибудь на Казанском вокзале… Я придирчиво посмотрел на корзинку, показалось, что лукума в ней не убавилось. И я взял ещё горсточку. Уложив дары Иверона в рюкзак, вышел в августовскую благоухающую благодать. Подошёл Алексей Иванович.
— Я, кажется, нашёл Южные ворота, — сообщил он. — Вышел вон туда, а там — речка. Ну, раз речка, должен быть и мост. Логично?
— Логично.
— А ты чего здесь стоишь?
— Балдею.
— А вещи наши где?
Я выдержал паузу, чтобы Алексей Иванович мог оценить, как я учусь сдерживаться, чтобы не ляпать первое пришедшее в голову, и как можно равнодушнее произнёс:
