Евгения Герцык - Воспоминания

Твой друг Лидия.

Адрес (до сентября): Prerow (in Pommern) Pension Hanemann.

С сентября: Berlin W, Mogdeburger Strasse, 20. Ни, мама и Женя много раз целуют. Всем твоим большой привет.

29 декабря. 1923. ‹Берлин.›

Друг дорогой! В эти рождественские дни с особой нежностью обращаюсь к тебе, ищу созвучия душ наших… С горячей лаской обнимаю тебя, поздравляя и с днем Святой твоей, и с Праздником Великим… Ты, знаю, давно с нетерпением и тревогой ждешь вести, и я очень виновата… обещала по возвращении из Рима тотчас же написать, а вот только теперь исполняю обещание и желание свое… Начну с Италии… На этот раз видела её в необычном одеянии фашизма… Увы! наряд этот так не идет ей… Мы приехали в разгар фашистских празднеств и были оглушены шумом, суетой… Если ты бывала на карнавалах, то нечто подобное, но в военном стиле происходило на тихих улицах Флоренции, на строгих площадях Рима… Тот Рим, кот‹орый› мы так любим, на время как бы отошел в сторону, брезгливо сторонясь чуждого ему духа… И я с жадностью искала его там, ведь он вечен. Но признаюсь, так мешала эта атмосфера, что, как дурной запах, всюду проникала, все отравляла… Были сильные впечатления от службы на гробнице Св. Петра, от служб в доминиканском монастыре, где мощи Св. Екатерины Сиенской, от посещения мощей Св. Магдалины де Пацци (мощи видела я впервые в жизни), от службы монахинь «Adoratrices du St. Sacrement»*. Часто видела о. Владимира и нашла его очень просветленным, светящимся изнутри. Пребывание в Риме уводит его все более и более на Восток, и в беседах с Ни он более был с ним, чем со мной… Нет во мне духа восточного… Все более и более чувствую себя и вне Востока, и вне Запада, в какой-то полноте Христовой, ибо в Нем – Запад, Восток, Север и Юг… Понятно ли тебе и близко ли? Итоги Рима и Италии – жажда уйти в тишину, в себя, в свое… И потому возвращение в бедный, голодный Берлин не было трудным, а скорее манило. Там кроме общего шума было много людей, обедов, вечеров. Итальянцы так мило, по-детски ласково и просто принимали, угощали, слушали… Чувствовали мы, что есть у нас друзья, что это не официально, а подлинно. Но знаешь: отвыкла я от жизни легкой, опьяненной солнцем, цветами. Годы страданий приучили или скорее научили сверху вниз смотреть на праздники жизни. Здесь, в Берлине, чувствую себя дома, потому что и здесь жизнь – не праздник. Сейчас Берлин завален снегом… Ездят на санях, звенят бубенчики, и так чудится Россия, которой нет.

А вокруг меня много русских больных, измученных душ… И так радостно мне чувствовать в себе возрастающую любовь к душам этим, огненное желание дать им все, что могу, от духа своего. За последнее время встречи все учащаются, и порой устаю от несения в себе другого (ведь души носишь в себе, если отдаешься им). Но это хорошо, это возрастание в любви, это дает такой радостный свет и покой! Друг дорогой! Я до сих пор не сказала тебе о двух важных вещах из писем твоих. Первое – это о Богоматери. Ты скорбишь об умалении чувства к Ней, о некоем оскудении почитания Ея. Я много думала об этом и вот что хочу сказать. Чем выше в горы, тем воздух суше и холоднее. Так и в жизни духовной… Бояться этого не нужно. Таков путь наш. От чувственного к сверхчувственному, от души – к духу. Так сама Мать ведет нас к Сыну… А второе, что мучит тебя (ты знаешь, что именно), – это тот Крест, кот‹орый› ниспослан тебе, это подвиг твой, искупающий все прошлое твое, Будь это с любовью в тебе – не было бы и подвига, а нести его без любви к тому, ‹кто› с ним связан, – это и есть подвиг Креста твоего. Так внутренно открывается мне он. Не знаю, как ты примешь, как отзовешься на это? Как много ещё могла бы сказать, но вот уж 11 ч., пора кончать. Горячо обнимаю тебя, родная. Нежный привет тебе от всех наших. Передай от меня всем твоим поздравления. Аде напишу скоро. Где Валерия [119]? Как её глаза? Остаешься ли в Крыму? Или где будете? У нас все благополучно. Квартира хорошая, уютная. У меня своя комната, диван, где ты могла бы так вкусно лежать под шубой и без конца беседовать со мной… Увы! А вдруг это сбудется. Вот чего желаю и требую у Нового года! Пока же поручаю тебя Пресвятой Матери нашей и всегда молитвенно с тобой. Твоя Лидия. Пишешь ли? И что? Что читаешь? Получила ли мои открытки из Италии?

‹1924. Париж.›

Наконец-то весть от тебя, дорогой, любимый друг мой! Ты укоряешь меня в молчании, но пойми же, что все эти месяцы я не знала, где ты, куда писать? То письмо твое, где ты пишешь, что в Москву не едешь, – не дошло. И вот я уверена была, что тебя в Судаке нет, а куда писать в Москву, не знала. Адрес на Мерзляковском [120] забыла. И вот ждала и ждала, теряясь в догадках… За это время новая перемена в странническом житии нашем. Мы – во Франции! [121] Переезд подготовлялся всю зиму, но до последней недели не знали, едем ли. Жаль покидать Берлин, где за последнее время образовались дружеские связи, общение, хорошая духовная атмосфера вокруг нас. Но… видно, не суждено нам “оседать”… И вот – Париж! Встретил он нас жарой, гулом, ревом автомобилей (извозчиков с изящными каретами уже нет, увы!), смрадом… После провинциального, чистого и тихого Берлина показался Вавилоном… Мы не выдержали и сбежали, воспользовавшись приглашением знакомой семьи, на виллу под Париж, где и жили почти 1,5 мес… К морю, т. е. к океану, увы! поехать не удалось – все было переполнено и дорого… После опыта жизни в Париже решили поселиться в предместии. Нам повезло: нашли очень уютную виллу в 4 к‹омнаты› с садом в Clamart. Сообщение очень удобное. От нас до центра Парижа на трамвае или по ж. д. всего 0,5 часа. Чудный воздух, тишина, дом тонет в зелени. Пока ещё жизнь не вошла в обычную колею. Париж пуст… Сезон начнется лишь в конце октября. С лекциями, собраниями, встречами… Здесь же в Clamart’e живут кое-какие знакомые и есть даже церковь домовая православная… Маме будет здесь очень хорошо! При доме есть даже сад фруктовый и огородик, где она может копаться. Вот тебе, дружок мой, внешняя сторона жизни нашей. Внутренняя же моя идет по линии все большего углубления и вместе с тем большей простоты. Последний месяц, живя в деревне, провела очень созерцательно. Много читала по мистике… Здесь в этом отношении такое богатство! Глаза разбегаются, не знаешь, что брать… Что касается духовного общения, то пока я здесь в полном одиночестве. В Париже есть приход русских католиков, но я ещё не успела завязать с ним отношений. Хожу в старинную церковь здесь XII века и в католический женский монастырь, где так хорошо, так светло! О бывшем моем приходе ничего не знаю. Если что знаешь – напиши. О тебе так часто задумываюсь. Так часто бываю около тебя и ежедневно молюсь о тебе и твоих. Так обрадована тем, что ты сейчас поправилась, бодра духом и телом. Какая ты у меня умница, какой молодец! Я всегда верила в силу духа твоего, но эти годы все же были слишком суровыми и могли сломить даже сильных… Как бы хотела побыть с тобой, поговорить. Помнишь? Так, как в лесу барвихинском? [122] О внутренних событиях писать так трудно или не умею… Но так жадно хочу узнать о тебе, о пути твоем. Куда идешь? Что видишь вдали? Или стоишь и ждешь знака? О! Эти бесконечные пространства, отделяющие нас теперь! Иногда с такой болью ощущаешь их! Кто тебе близок теперь, есть ли души живые, любимые? Как хорошо, что Адя с тобой! Скажи ей, что я, как и прежде, люблю её и очень виню себя, что до сих пор молчала. Следующее письмо будет ей. Любе скажи, что я передала её записку Марии Моисеевне и она обещала писать ей, но не знаю: писала ли? Адрес её такой: Weestfalischestrasse 82, Berlin. Она бывала у нас, и мы хорошо говорили… Она такая же сильная, ясная… но я сравнила бы её с озером, куда смотришь и не видишь дна, а лишь отражения… Отчего ни слова не написала о Валерии? Где она? Что с ней? Я так хочу все знать о ней! Не забудь, родная, в след‹ующий› раз. Горячо тебя обнимаю, крещу с молитвой… Да хранит тебя Пресвятая Мать наша под белым покровом Своим. Всегда твоя. Лидия. Всех твоих целуем все.

2 января 1925/20 декабря 1924.

Любимый, дорогой друг – сестра! Не удивляйся, если письмо это получишь позже Праздников. Мы до сих пор были уверены, что у вас по-старому все идет, и только сегодня из газет узнали, что праздники были по новому стилю [123]. Вот почему все наши поздравления на родину придут так не вовремя. А здешняя православная церковь живёт по старому стилю. Ничего не разберешь! Это – предисловие, а теперь дай обнять тебя с нежностью тем большей, чем дальше ты от меня. Дай посмотреть в глаза и увидеть в них то, что мне так дорого в тебе, – духовное горение твое, вечную неутоленность духа твоего. Из письма твоего последнего слышу, как жаждет он выси горней, с какой тоской припадает к долу… Но, родной мой, таков путь восхождения: шаг вперед искупается мукой недвижности, пустынности. О, как стыдно мне сейчас перед тобой! Я только что вернулась из церкви (Vкpres [124]). Ты знаешь: от счастья, переполнявшего всю меня, я не могла молиться! Но если б ты знала, какой ценой куплено это счастье! Два месяца муки. Родная, будь ты здесь – ты знала бы все. Ты единственная, которой могла бы я сказать все до конца. И это потому, что ты бы все поняла так, как понимаю и я. Верю, что раньше или позже – узнаешь. Верю в нашу встречу несмотря ни на что. А пока знай только, что Лидия твоя не знает, как и чем возблагодарить Бога и Пречистую Мать Его за безмерную милость, ниспосланную ей на пути ея…