Александр Мень - На пороге Нового Завета
13. Притч 8, 22-26. В синодальном переводе вместо "создал меня" стоит "имел меня". Однако более точным считается перевод "создал" (так в пер. LХХ и славянском). См. : А. Глаголев. Книга Притчей Соломоновых ТБ, т. IV, с. 450.
14. О прямом влиянии греческой мысли здесь, однако, не может быть и речи. Налицо независимый параллелизм. См.. С. Аверинцев. К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской. - В кн.: Древнее русское искусство М., 1972, с. 25-49.
15. См., напр. Пс 103, 27, 150, 6, Дан 3, 59-81 (по синодальному переводу с дополнением из пер. LХХ), Рим 8, 19-22.
16. Иов 12, 13, Ис 28, 29; Прем 7, 25.
17. Подобная концепция Премудрости (греч. Софии) возникла еще в гностицизме под влиянием греческого и восточного пантеизма. Впоследствии она была развита в полутеософских доктринах Запада (Яков Беме) и нашла своего рода завершение в русской "софиологии" Вл. Соловьева, Флоренского, Булгакова (см. Н. Бердяев. Из этюдов о Я. Беме. II Учение о Софии и андрогине. Я. Беме и русские софиологические течения. - "Путь", Париж, 1930, Э 21, с. 34-62). "Софиология" представляет собой попытку придать христианскому богословию монистический характер (учение о всеединстве). София, согласно этому учению, извечно пребывая в недрах Божества, в то же время является сущностью твари. Тем самым стирается грань между Абсолютом и созданным Им миром. "Единая София открывается и в Боге и в творении", утверждает прот. С. Булгаков (С. Булгаков. Агнец Божий. Париж, 1930, с. 148). "Софиология" во многом обязана своим возникновением германскому пантеизму, который оказал немалое влияние на русскую религиозную мысль. Однако в русском же богословии возникла оппозиция "софиологии", опирающаяся на Библию и патристику, то есть на безусловный креационизм ("Абсолют и мир связует чудо творческого акта"). См. напр. Е. Трубецкой. Смысл жизни. М. , 1918, с. 99-104; прот. В. Зеньковский. Основы христианской философии, т. II. Париж, 1964, с. 13-28. О ветхозаветном понятии Софии-Премудрости. см.: А. Князев . Образ и понятие Божественной Премудрости Хокмы-Софии в Ветхом Завете. ПМ, 1955, вьп. X, с. 92-112.
18. Об Ангеле Господнем (Малеях Ягве) как образе Богоявления см . Быт 16,7, 22, 11; Исх 3, 2; Суд 2, 1. Явление "Ангела" (не смешивать с "ангелом" тварным духовным существом) обусловлено тем, что человек не может созерцать Бога в Его полноте (ср. Исх 33, 20). См.: С. Булгаков. Лестница Иаковля. Париж, 1929, с. 181 сл.
19. См. С. Трубецкой. Учение о Логосе, с. 255. В православной литературе это наиболее последовательное изложение учения о библейских Теофаниях. О Слове как Богоявлении, аналогичном Премудрости, см : Л. Буйе. О Библии и Евангелии Брюссель, 1965, с. 27-30. Следует отметить, что в византийской традиции Премудрость отождествлялась с Логосом. Это понимание вытекало из I Кор I, 24. Первый храм Софии-Премудрости был посвящен Христу.
20. См. J. Меуепdorff. L'iconographie de la sagesse divine dans la tradition Byzantine. - Cahiers archeologiques. 1959, 10, р. 259-277.
21. См . Г. Флоровский. Тварь и тварность -ПМ, Париж, 1928, вып.1, с. 176-212, его же: Византийские Отцы V-VIII вв. Париж, 1933, с. 206, арх. Киприан. Антропология св. Григория Паламы. Париж, 1950, с. 282. Энергии, по учению св. Отцов, не входят в состав твари, но суть силы Божий, которые пронизывают бытие, созданное "из ничего". Тем самым сохраняется рубеж между тварным и безусловным. "Энергии" есть лишь иное название для библейских Теофаний.
22. Быт 4, 7, 10; Ис 1, 8; Иер 51, 33, Плач 1, 1-2.
23. Притч 9,1 сл. Семь столпов "Дома Премудрости" означают его совершенство. Семь - "обычный символ полноты и величия (ст. 2). Вино смешано с пряностями, чтобы сделать его крепче и приятней на вкус. Хлеб и вино (ст. 5) символ учения и опыта, предлагаемых Премудростью" (Е. Lussier. Тhе Воок оf Рroverbs аnd Thе Воок оf Sirack. Соllegeville, 1965, р. 21).
24. См. еп. Михаил. Библейская наука. Учительные книги Ветхого Завета. Тула, 1900, с. 94. Некоторые исследователи указывают на связь образов двух жен (Премудрости и Блудницы) с древней финикийской поэзией. См.: W. Аlbright. From the Stone Age to Christianity, 1949, р. 365 ff.
Глава одиннадцатая
ДВА ИОВА
Дай мне прямые ответы на проклятые вопросы!
Г. Гейне
Иудея, ок. 400 г. до н. э.
Книга Иова издавна привлекала богословов и философов, художников и поэтов своей удивительной красотой, силой и бесстрашием. Ее перелагал Ломоносов, Гете использовал ее сюжет в прологе своего "Фауста", Пушкин говорил, что в этой книге заключена "вся человеческая жизнь"; он специально изучал еврейский язык, чтобы переводить "Иова". Кьеркегор утверждал, что в речах библейского страдальца больше мудрости, чем во всей философии Гегеля, а современный библеист Стейнман с полным основанием считает, что Книга Иова - шедевр, "равный греческим трагедиям и диалогам Платона, и достигает той же глубины, что монологи Шекспира и Паскаля".
При всем том в Библии нет книги более трудной и противоречивой. Ее автор соединил притчу в духе традиционного благочестия с криком бунтующей души, безотрадную картину жизни - с назидательным "счастливым концом", образ Бога в виде восточного монарха - с учением о непостижимости Сущего. Вся книга от начала до конца парадоксальна, и правы те богословы, которые считают попытки свести ее к единой формуле и единому замыслу безнадежным делом.
Нелегко определить и место "Иова" в Ветхом Завете. Страстный патетический тон книги роднит ее с писаниями пророков. Тем не менее она резко от них отличается. Пророки сознавали себя причастными к тайнам Божиим. Они несли людям непосредственно открывшееся им Слово. Иов же лишен этого сознания. Он недоумевает, вопрошает, взывает, но прямого ответа ему не дается. Это наиболее философская часть Писания, философская - не по структуре изложения и ходу мысли, а в силу того, что исходная точка ее человек с его сомнениями. Иов не обладает истиной, он ищет ее, как искали Сократ или Декарт, однако ищет по-иному. Сократ начинал с признания своего неведения, Декарт - усомнившись во всем; Иов - страдающий праведник - бьется над разгадкой своей судьбы и жребия человеческого. Он погружен во тьму, заблудился и ощупью пробирается к истине.
По ряду признаков Книгу Иова можно отнести к писаниям хакамов. Но при этом она далеко выходит за рамки их учения. Так, если читать лишь прозаическую часть "Иова" - пролог и эпилог, может показаться, что мудрец просто отстаивает высказанный в Притчах взгляд на страдания, которые не всегда следует рассматривать как кару, ибо часто они есть испытание, очищающее веру от своекорыстия. Однако основные - поэтические главы показывают, что этого объяснения автору недостаточно. Он оставляет позади умиротворенную философию хакамов и смело спускается в самую бездну, во тьму богооставленности.
Мы ничего не поймем в этом загадочном творении израильской мудрости, если не будем учитывать, что двойственность Иова - этого образца терпения и одновременно мятежника, не желающего мириться со своей долей, - связана с происхождением и композицией книги. В ней сплетены две различные темы, два подхода, два Иова. Автор поставил рядом богословие мудрецов и свой внутренний опыт, объединив их - почти механически - общей канвой.
Книга Иова, как и большинство произведений хакамов, выносит религию Завета за скобки. Автор не хочет говорить от лица иудея, чтобы не касаться темы спасения народа как целого. Его волнует участь всех людей и участь отдельной личности. Поэтому он выбирает героя, не связанного со священной историей. Даже израильское имя Творца - Ягве- он не употребляет в основной части книги, предпочитая называть Его: Элогим, Элоах, Шаддай - именами, общими для всей семитской традиции.
Время жизни Иова отнесено к незапамятной эпохе. Он праведник, чтущий единого Бога, как Мелхиседек, и приносящий Ему жертвы в простоте, подобно патриархам. Впоследствии иудейские раввины, а с ними и Отцы Церкви полагали, что Иов жил в домоисееву эпоху.
По мнению некоторых древних толкователей, сказание о нем не более чем притча(1). Тем не менее в Израиле имя Иова было известно давно и его считали лицом вполне реальным. Пророк Иезекииль, говоря о святых неизраильского мира, называл наряду с Ноем и Даниэлем также и Иова(2). В египетских документах XIV в. до н. э. упомянут палестинский царь Айав, и есть мнение, будто именно о нем и сложились легенды, легшие в основу Книги Иова(3). "Земля Уц", в которой жил Иов, по-видимому, одна из областей Эдома, и вполне вероятно, что именно там нужно искать родину легенды(4).
Как бы то ни было, ссылка Иезекииля на Иова доказывает, что эта легенда в устной или письменной форме уже существовала в годы изгнания. Но Книга Иова имеет к ней такое же отношение, как гетевский "Фауст" - к народным легендам о Фаусте-чернокнижнике. Подобно тому как Софокл взял для своего "Эдипа" сюжет из фиванского предания, так и для автора "Иова" старинная притча послужила отправной точкой для грандиозной ветхозаветной драмы.
По всей вероятности, в прологе и эпилоге писатель почти буквально повторяет содержание легенды. Поэтому и язык его намеренно архаичен и стилизован. Мыслитель и поэт, за плечами которого стоял многовековой путь библейской религии с ее возвышенным учением о Боге, он изображает небеса на манер древних фресок или как художник-примитивист. Это должно оттенить условность нарисованной им картины.
