Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)

Ослепленные переходом от солнечного дня к темноте, да еще и окна были завешены, мы столпились у гроба.

— Побудьте, милые, — говорила мать, — я вас никого не знаю, все Женечка о вас рассказывал, побудьте с ним, милые. Не бойтесь…

Не помню его лица. Только белую пелену и бумажные цветы. Цветы эти сестра матери снимала с божницы и укладывала вдоль доски. Это теперь я понимаю, Женя был красивый. Темные волосы, высокий лоб, тонкие пальцы на руках, покрасневшие тогда в ледяной воде. Голос у него был тихим, привыкшим к боли.

Мать говорила:

— Вот эту книжечку он читал, да не дочитал, положу с ним в дорожку.

И она положила в гроб, к левой руке Жени, книгу, но какую, не помню, хотя мы и старались прочесть название.

Когда мы засобирались уходить, мать Жени достала из его портфеля самодельное вечное перо и попросила нас всех написать свои имена.

— Пойду Женечку поминать, а вас всех запишу за здравие. Живите, милые, за моего Женечку.

Подходили к столу и писали на листке из тетради по немецкому языку. Ручки хватило на всех. Написала и учительница. Одно имя, без отчества.

Хоронили Женю Касаткина назавтра. Снова было солнце. Ближе к кладбищу пошли лужи, но все равно мы не ставили гроб на телегу, несли на руках, на длинных расшитых полотенцах. Менялись на ходу и старались не останавливаться — за этим следила сестра матери, — остановка с покойником была плохой приметой. Наша учительница и еще одна вели под руки мать Жени.

А когда на этих же полотенцах стали опускать гроб, то мы с Колькой, который один из всех мальчишек плакал — он был старше нас, вечный второгодник, и Женя занимался с ним, — мы с Колькой спрыгнули в могилу и приняли гроб: Колька в изголовье, я — в ногах.

Потом все подходили и бросали по горсти мокрой земли.

И, уже вернувшись в село, мы никак не могли разойтись, пришли к школе и стояли всем классом на спортплощадке. Вдоль забора тянулась широкая скамья, под ней еще оставался лед. Кто-то из ребят начал пинать этот лед. Остальные тоже.

Армянка

Памяти Н. К. Красноперовой

Чебрец и ковыль по сторонам сухой, пока прохладной дороги. Под скалой, перед последним поворотом к морю широкий низкий домик. Море не видно от дома, его закрывает скала.

Седая старуха у калитки. У ее ног грязный, похожий на подбитого беркута, индюк.

Я шел к морю, поздоровался, попросил воды. Старуха молча пошла к дому. За ней побежал индюк. Вернулась с плоской глиняной чашкой. Я шагнул навстречу.

— Э-э! — остановила старуха. — Ты приезжий человек, ты голыми ногами идешь не по дороге. А тырса?

Я напился, хотел выплеснуть остатки воды. Старуха отняла чашку, поставила на землю. Из чашки начал пить индюк.

Старуха ногой пододвинула мне небольшой ржавый топор.

— Отруби ему голову.

— Что вы! — испугался я.

— Пф! — отозвалась старуха. — Я женщина, я не смогу. Ты мужчина, не бойся, он не ущипнет, он как собака ходит за мной.

— Нет-нет, — ответил я, — нет. Спасибо за воду. Я иду к морю.

— Зачем тебе море? Что море! Посмотри на небо — вот тебе море. Я живу здесь и не хочу видеть море. Зачем? Отруби ему голову. Никто не хочет рубить ему голову. Третий день я стою у дороги и прошу. Никто!

— Простите, я не смогу.

— Ты рыбачишь и вырываешь у рыбы крючок. Тоже кровь и тоже хочет жить, а ее кушать? Ты хочешь сказать, что человек — бог на земле? И всех ест?

Индюк послушал наш разговор, стукнул клювом в пустую чашку, потерся розовой на просвет бородой о длинную юбку старухи.

Скала, закрывающая домик от моря, перестала быть четко очерченной: поднималось солнце.

Старуха устала и села. Примирительно сказала:

— Жарко. Я жила в горах, там ветер. Село Гайкадзор. — Повела рукой. — Это значит: армянский свет.

Я поправил старуху:

— Гайкадзор в переводе — ущелье Гайка.

Старуха шевельнулась:

— Ты пойди и посмотри — это свет.

— Гайк и Армен — это два богатыря, основатели армянского народа.

— Богатыри, да. Я армянка, мой муж армянин. Его изрубили саблями. Ты спроси где. У моря. Почему? В Армении нет морей. Он сказал: я пойду — и ушел. Я была гордая и не легла у порога. Ты спроси: где его могила? Ее нет. Мне сказали, я приехала. Зачем мне море? Я подошла один раз, плюнула в него и ушла.

Старуха выпростала ноги из разбитых старых туфель.

— Мне плохое сказали: изрубили на куски. Я ждала десять лет. За десять лет можно прийти откуда хочешь. Он не пришел, значит, не врали. Я знаю, он стоял на этой скале, вверху, видишь? И бросал их в воду, как паршивых скотов.

Она устала говорить. Кажется, ей безразлично, слушают ли ее. Индюк разгреб лапами пыль и улегся.

— Садись.

Я сел.

— Рыбу не кормишь из рук, ее не жалко? Надо жалеть. Человек — нехороший человек. Все животные хотят к нему, он бьет. А когда ему плохо, лошадь не отойдет и собака приходит на могилу. Зачем я не увижу больше белого Масиса? Масис, мы зовем Масис. Это вы зовете: Арарат.

Солнце вставало позади скалы. Воздух, прогретый с солнечной стороны, поднимался вверх. Скала дымилась. Невидное нам со старухой море уже было освещено, и спокойное утро возвращало солнечный свет небу.

Начинали трещать цикады. К морю потянулись отдыхающие. Старуха смотрела на них. Это были: женщины в сарафанах или шортах, детишки в трусиках и панамках, мужчины с резиновыми ластами и масками в руках. Старуха презрительно смотрела.

— Ни один не убьет. Всем страшно. Кушать — да. Смелые.

— Но почему тогда вы меня позвали?

— Ты встал раньше из них. — И продолжала: — Люди плохие. Было давно, Бог обиделся на людей…

— За что?

— Слушай. Лишил людей хлеба. Стали умирать. Тогда одна собака три дня, три ночи выла и просила у Бога хоть один колосок, чтоб посеять хлеба. И Бог пожалел собаку и бросил в землю зерно.

Я осмелился и погладил индюка. Он стерпел, но отодвинулся.

— Так зачем индюка убивать. Если люди плохие, за что их индюком кормить?

Старуха потерла поясницу:

— Кто сказал: плохие? Это давно собака выла. Когда теперь ночью воет, просто боится за нас.

— Вы сказали: зачем тебе море? А если долго думать о нем! — Я заговорил, поглядывая на старуху, будто оправдывался, зачем пришел к морю. — Я все детство мечтал стать моряком. Три лета сидел на пожарной вышке, следил за лесом, это далеко, на севере. Синие леса шли по горизонту. И когда я увидел море, оно показалось похожим на лес. Оно тоже сливалось с небом.

— Ты моряк?

— Нет.

— Тогда почему мечтал?

Цикады уже замолчали, отдыхающие прошли. Тихое потрескивание и шуршание слышалось на скале, отсыхали и скатывались с нее камешки.

Я молчал. Каждый человек столько переживает, что у редких остаются силы примерить переживания других на себя. Некому рассказать. Но если некому, то, может быть, не важно то, что прожито. Но разве живешь для того, чтоб потом рассказать?

Старуха схватилась рукой за спинку скамьи, поднялась, выпрямилась. И я увидел, какая она высокая. Тоже поднялся, собираясь уйти.

— Ты говоришь: за что обиделся? Как будто не за что! За жадность. Вот когда нет хлеба, тогда понимают, что нечего делить и незачем уходить из дому.

Старуха вдруг засмеялась:

— Индюка купили. Я говорю: убей, я сготовлю. Нет. А фронтовик. — Она объяснила: — Человек у меня живет. Зимой пишет, я не отвечаю: знает — приезжай, живи. Я говорю: сам убей, — жалеет. Здесь в эту войну воевал. Жалеет, а кушать будет.

На вершину скалы уже больно было смотреть. Вершина покраснела и вплавлялась в небо.

— Значит, ваш муж был на этой скале?

— Да. Он подумал: наступает смерть — и пошел вверх. Мой муж. Богатырь, правильно ты сказал.

Она подобрала топор и чашку:

— Значит, не отрубишь ему голову?

— Нет.

— Молодец! — сказала старуха. — Сурен тоже не убил бы. Пф! Курицу жалел.

Она толкнула ногой индюка. Индюк открыл глаза, вскочил, встряхнулся и побежал за старухой.

Вологодская старуха

Со старухой в поезде ехала. Да не как-нибудь — в плацкартном вагоне. В общий-то сейчас не больно народ загонишь.

Старуха эта вологодская, я вятская. Земля одинаковая, и жизни сходятся. Я чего вспомню, она поддерживает: эдак, эдак! Чего, говорит, дочери везу, так не поверишь, засмеешь. «А что такое?» И смех и горе, говорит, в гости со своей ложкой еду. Раскрывает чемодан — полный ложек-писанок. Дочь ее просила привезти: нынче, написала, ложки деревянные за редкость считают. Еще заказывала старинную икону, но икону мать не повезла: уж это-то не ложка.

Тут и я в свою сумку полезла. Смеюсь: «Погли-ко, а я-то чего сыну везу — дымковскую вятскую игрушку».

Не дивно ли, игрушки, а не продовольствие везем? Вспомнили, как по три мешка картошки таранили, на муку меняли…