Александр Кукушкин - Alma Matrix или Служение игумена Траяна
– Каждый день? – Фирсов глядел на него с недоверием. – Вы сказали, что каждый день думаете о том, как обмануть инспекцию?
– Каждый Божий день. Все время моего послушания, очень, очень много лет… Усердие всё превозмогает, сказал как-то Козьма Прутков, и иногда усердие превозмогает рассудок. Моё усердие превозмогает рассудки семинаристов в два счета. Теперь вы понимаете, что студенту перехитрить меня практически невозможно, ведь он-то начинает думать только в тот момент, когда уже во что-то вляпается. Я впереди любого из них на несколько десятилетий. Все гениальное просто. Я придумал столько возможностей обмануть инспекцию! Боже мой! Наверное, даже сотой доли того, что я придумал, еще не использовали семинаристы. – Траян был доволен изумлением Фирсова. – Знаете, батюшка, они на самом деле очень наивны. И примитивны, как одноклеточные водоросли.
Траян немного помолчал, а потом стал говорить. Он рассказывал Фирсову, как можно ночью, когда уже закрыты лаврские ворота, двенадцатью различными способами пробраться в семинарию незамеченным. Говорил, как можно подружиться с дежурным помощником, как правильно писать объяснительные и как опаздывать после каникул на неделю без последствий. Он объяснял специфику каждого послушания в семинарии, раскрывая совершенно неожиданные положительные и отрицательные их стороны. Фирсов узнал, как следует вести себя на каждом из курсов, чтобы минимизировать соприкосновение с Траяном. Фирсов узнал, как можно использовать изолятор, библиотеку, столовую и Семинарский сад для укрытий от проректора. Он узнал семинарию с совершенно другой стороны, вся семинария представилась ему огромным сплетением хитрых способов обмануть игумена Траяна. И все эти способы придумал сам игумен Траян.
Отец Владимир задумчиво молчал, слушая своего коллегу. Тот, наконец, закончил, поставил бокал на столик и откинулся на спинку кресла. Фирсов молчал. Траян смотрел приветливо и открыто, ожидая реакции собеседника. «Да вы смеетесь надо мной, батюшка», – наконец отмахнулся Фирсов. «Я?!» – деланно возмутился Траян. Фирсов испытующе глядел на Траяна. Тот тоже стал серьезен. Они буравили друг друга взглядами, но, в конце концов, Траян не выдержал и едва заметно улыбнулся. Отец Владимир торжествующе воскликнул: «Ага!» и пальцем показал на улыбку коллеги. Траян попытался снова нацепить маску серьезности, но не смог и весело захохотал…
СМЕРТЬ ИГУМЕНА ТРАЯНА
Проректор по воспитательной работе игумен Траян лежал на койке в пустой палате и смотрел на человека, который сидел на стуле в углу и смотрел в окно. Траян был очень плох. Он умирал и знал это.
– Нет, – подал голос человек со стула, – ты не умрешь. Душа в заветной лире твой прах переживет и тленья убежит.
– И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит, – рефлекторно продолжил строчку отец Траян.
– Тебе ничто вредить не может, ты злобу твердостью сотрешь, врагов твоих червь кости сгложет, а ты пиит – и не умрешь.
– Я не пиит, – слабо возразил Траян, он снова терял сознание.
– Ты не пиит, а только воин, и пусть в устах твоих нескладен стих…
– Прекрати, я умираю.
– Смерти нет – это всем известно, повторять это стало пресно…
– Отвяжись…
– Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих…
Траян сидел на скамейке, Траяна звали Андреем.
Ему было 26 лет, была весна и вечер. Недалеко по Новокузнецкой прогромыхал трамвай, сзади хлопушкой громко выбивали пыль из ковра,а прямо перед Траяном находилась детская площадка с качелями и песочницей. На площадке резвились дети, он рассеянно наблюдал за ними. Качели захватил парнишка лет пяти, сидел не качаясь. Подошла девочка с ангелоподобным личиком и попросила разрешения покататься. Траян не слышал, что именно спросила девочка, и не слышал ответа мальчишки, но догадался, что разрешение получено не было – девчурка поднесла кулачки к глазам и безнадежно разревелась. Мальчишка улыбался и выглядел победителем. Мама девочки разговаривала с подружкой, папа мальчика пил пиво, вокруг по-хозяйски ходили голуби и деловито клевали редкие окурки.
Через неделю Траян постригался в монахи.
В дальнем углу палаты снова сидел он. Сначала Траян думал, что это кто-то из Академии, что за своим проректором присматривает специальный человек, а может быть несколько, сменяющихся поочередно. Но потом, в минуту, когда температура немного спала, он вспомнил, что врачи за минувшие десять дней никого не пускали к нему в палату, сами приходили в масках, боялись заражения, а этот человек сидел в углу на стуле без маски и не в халате. Сидел на стуле и смотрел в окно.
– Ее зовут Маша, – заговорил человек из угла.
– Кого? – мысли в голове проректора путались.
– Ту девочку, которой не дали покататься на качелях. Она лет пять назад институт закончила с красным дипломом. Знаешь, какая специальность? – человек оживился.
– Разве она была?
– Кто?
– Девочка с качелями…
Человек рассмеялся.
– Кто ты? – проректор понимал, что бредит.
– А вот это, отец Траян, правильный вопрос.
Игумен впервые прошелся по своему новому кабинету, кабинет был просторным и бездушным. Он был немым свидетельством отношения к своему послушанию предыдущих проректоров – они трудились как рабы, изо всех сил, но без сердца. Для них это была вынужденная очередная ступенька вверх по карьерной лестнице. Траян же никуда подниматься не собирался и далеко идущих планов не строил. Завтрашнего дня не существует, и то место, на котором ты находишься сейчас – это единственное, что у тебя есть. К послушанию проректора нужно относиться не как к неизбежному злу, с которым придется какое-то время мириться, а как к неотъемлемой части своей жизни.
Траян вышвырнул из кабинета все, что царапало его душу несовершенством, то есть все вообще. Он оставил лишь большой портрет митрополита Филарета Дроздова на стене между двух окон за своей спиной, только приподнял его повыше и попросил закрепить так, чтобы верхняя часть портрета слегка отходила от стены. Таким образом, у стоящего перед столом провинившегося студента создавалось впечатление, что не только грозный проректор им не доволен, но и суровый святитель неодобрительно взирает на него со своей высоты.
Стол себе Траян заказал лакированный, черный, окантованный сусальным серебром. По правую руку на низком, без ножек, закрытом буфете всегда стояла ваза со свежими фруктами и бутылка легкого вина. По левую сторону от стола вдоль всей стены проректор расставил массивные шкафы темного орехового дерева, набитые книгами. Другая сторона кабинета была украшена фресками, копирующими шедевры византийской храмовой живописи. Из-за стола было удобно любоваться ими, а вот гостям приходилось в любопытстве выворачивать шеи, поскольку их Траян усаживал на широкий черный бархатный диван, поставленный как раз под фресками. Два угловатых кресла, низкий кофейный столик, отделанный лаком с эффектом тиснения под кожу, и шелковый иранский ковер под ними занимали четвертую сторону кабинета. Каждое утро проректор заводил ключом большие маятниковые часы, которые непрестанно громко тикали, но обходились без боя. Окна были завешаны тяжелыми шторами, освещался кабинет серебряной люстрой и восемью вылитыми из олова бра, по два на каждую стену.
Траян свой кабинет любил.
– Мне тоже он всегда нравился, – небрежно бросил человек из угла и зевнул, прикрывая рот рукой.
Был вечер. Траян понял, что может различать время суток, и обрадовался этому. В голове немного прояснилось, тошнота прошла, температура, кажется, спала. Это хорошо, это значит, что он идет на поправку.
– Нет-нет, что ты, – человек встал, подошел к окну и раздвинул шторы, – это временное улучшение перед последним приступом. Самым последним приступом, понимаете, батюшка?
– Я схожу с ума? – Траян понял всю глупость этого вопроса в тот миг, когда спросил.
– Пожалуйста, сходи. Я подожду тебя тут, – человек уселся на подоконник. За его спиной опускалось солнце. Своими последними лучами оно доставало до кровати проректора, заставляя его щуриться из-за неприятного покалывания в глазах. Человек заметил это:
– Вам не нравится солнце, вам неприятен свет, батюшка. Вам больше по душе темнота и мрак. Почему бы это?
– Дешевый символизм, – перебил своего собеседника Траян.
– Конечно, – с готовностью подхватил тот, – дешевый. Но всякий символизм на самом деле именно таков! Дешевый, примитивный, тупой символизм. Особенно французский; фу, какая гадость. Но, ты знаешь, русский тоже так себе. Тебе разве не противны все эти тонкие чувства, неясные настроения, вся эта смутная пакость и переживания? А? Все эти неясности, тьфу! Всякий символ у нормального человека вызывает здоровое чувство омерзения. В первую очередь – Символ веры. Я так думаю, что именно он заложил традиции символизма, посмотри, сколько в нем поэзии, образов сколько! Разве это догматика? Никакой конкретики, стыдоба! Позор! Одни впечатления.
