Томас Мертон - Возвращение Рая
Если человек любит мимолетные вещи, он приобретает иллюзорную субстанцию и самость, которая «тянет его вниз», рождает в нем устремленность к вещам, находящимся на более низкой ступени существования, чем сама душа. Ее самоутверждение зависит от этих вещей. Со временем это гравитационное притяжение перерастает в порабощение материальными и временными заботами — и, в конце концов, в порабощение грехом.
Однако сам этот вес является иллюзией, результатом «раздувания» гордости, ее возрастанием без реальных оснований. Поэтому «я», которое увлекается вниз под действием любви к материальным вещам, фактически нереально. И все же оно остается самостоятельной эмпирической сущностью: нашим представлением о себе. И эта эмпирическая сущность укрепляется каждым проявлением эгоистического желания или страха. Оно не является подлинным «я», христианской личностью, образом Бога в подобии Христа. Это ложное «я», искаженный образ, карикатура, пустота, которая раздулась и преисполнилась собой, в результате чего создалась иллюзорная видимость личности. Таков комментарий св. Августина на слова св. Павла: «Знание надмевает» (scientia inflat) (1 Кор. 8,1).
Эти два отрывка из св. Августина перекликаются с процессом, который доктор Судзуки описывает предложением: «Из Пустоты Сознания таинственным образом возникает мысль, и мы имеем этот мир множественности». Я, конечно, не утверждаю, что св. Августин излагает дзэнскую точку зрения. Далеко не так! Между учениям св. Августина и позицией дзэн остаются существенные расхождения, которые мы не будем сейчас рассматривать. Достаточно сказать, что платонизм св. Августина в чем-то созвучен дзэн.
Как только мы обнаруживаем себя в состоянии знания добра и зла, мы принимаем это. Мы должны понять свое положение, увидеть его отношение к невинности, для которой мы были созданы, которую потеряли и которую можем вернуть себе. Однако пока мы не вернули себе невинности, мы должны рассматривать знание и невинность как дополняющие реальности. Это самая утонченная проблема, которая когда-либо стояла перед отцами-пустынниками, — причем многих из них она погубила. Они осознали различие между знанием добра и зла, с одной стороны, и невинностью, или пустотой, с другой. Однако, как мудро заметил доктор Судзуки, они стали жертвой сверхупрощений и абстрактных решений. В наших «Писаниях» такой пример дает Джон-карлик. Он желает достичь состояния, в котором нет искушений и движения страсти.
Подобное состояние представляет собой не что иное, как утонченное знание. Вместо того чтобы вести к невинности, оно приводит к неясной любви к своему «я». Оно приводит к созданию псевдопустоты — очень чистого «я», которое столь совершенно, что может оставаться собой без малейших следов поверхностной мысли. Однако это не Пустота. Здесь все еще присутствует «я», которое является субъектом чистоты и носителем пустоты. Отцы-пустынники видели, что это победа ловкого искусителя. Он оставляет человека погруженным и заключенным в его тонкое «я», которое является проницательным распознавателем добра и зла, «я» и не-«я», чистоты и скверны. Однако такой человек не постиг невинность. Он — обладатель духовных знаний, и поэтому, как таковой, по-прежнему подвержен воздействию со стороны дьявола. Поскольку он «совершен», он подвержен самому большому обману. И только невинность может освободить его от этого обмана.
Обретая духовную наготу, человек постигает, что он пуст, что он не обладает «я», которое «обрело» пустоту или «стало» пустым. Он постигает, что пуст с самого начала, как заметил доктор Судзуки. Или, если выразить то же самое на эмоциональном языке св. Августина и св. Бернарда, он «любит чистой любовью». Другими словами, он любит чистотой и свободой, которые спонтанно проистекают, когда он возвращает себе божественное подобие и становится своим подлинным «я». Он един с Богом, тождествен Ему, и поэтому в нем не остается эго. Все, что ему ведомо, — это любовь. Как сказал святой Бернард: «Такой любящий просто любит и не ведает ничего, кроме любви» (Qui amat, amat et aliud novit nihil).
Независимо от того, выразили ли отцы-пустынники сполна эту пустоту или нет, они несомненно стремились к ней. И главным инструментом, который они использовали для того, чтобы открывать замки духовных иллюзий, была добродетель, называемая различением (discretio). Именно различение св. Антоний назвал самой важной из добродетелей в пустыне. Различение открыло ему важность просто ручного труда. Различение научило отцов, что чистота сердца — это просто изнурение себя в постах и молитвах. Духовное различение относится к сфере знания, поскольку оно проводит различие между добром и злом. Однако его действие проистекает из невинности и пустоты. Оно судит не в терминах абстрактных стандартов, а в терминах внутренней чистоты сердца. Различение судит и позволяет выбрать, однако его суждения и выбор всегда направлены в направлении пустоты, чистоты сердца. Различение — это проявление смирения, и поэтому оно является знанием, на которое не распространяется влияние дьявола.
IV
Св. Кассиан в рассказах об известных ему «сходах» отцов-пустынников формулирует основной принцип их духовности. В чем цель и смысл монашеской жизни? Такова тема первого схода.
Ответ в том,что монашеская жизнь имеет двоякую цель. Прежде всего, она ведет монаха к промежуточному состоянию, за которым должно последовать окончательное состояние совершенства. Промежуточная цель (scopos) — это так называемая чистота сердца, которая в первом приближении соответствует представлению доктора Судзуки о Пустоте. Незапятнанное сердце, которое совершенно и чисто (perfectum ас mundissimum), то есть полностью свободно от чужеродных мыслей и желаний. Это представление скорее уж соответствует стоическому бесстрастию (apatheia), чем дзэнской таковости. Однако в любом случае между ними чувствуется близкая связь.
Это состояния покоя (quies) и полной свободы от всех образов и представлений, которые возмущают и занимают душу. В этих состояниях имеются самые благоприятные условия для высшего созерцания (theologia), в котором нет даже самых чистых и утонченных идей. В этом состоянии Бог познается не посредством концепций и видений, а только через «не-знание». Так выражается св. Евагрий, и это делает его ближе к дзэн, чем теологов молитвы, наподобие св. Максима и св. Григория Нисского. Св. Кассиан близок к св. Евагрию и даже преклоняется перед ним, но в то же время он демонстрирует типичное для христианина эмоциональное отношение к представлению о чистоте сердца, утверждая, что эта чистота сердца есть просто совершенное великодушие, или божественная любовь без каких-либо примесей эгоистических мотивов. Это определение подчеркивает различие между христианской чистотой сердца и дзэнской Пустотой, однако связь между этими двумя представлениями будет изучаться дальше.
Остается сказать еще одно, самое важное. Чистота сердца не является окончательной целью совершенствования монахов-пустынников. Это всего лишь шаг в направлении этой цели. Мы сказали, что рай — это еще не небеса. Рай не является окончательной целью духовной жизни. В действительности, это лишь возврат в исходную точку. Это «новое начало». Монах, постигший чистоту сердца и в какой-то мере вернувший себе невинность Адама, все еще не закончил своего путешествия. Он только приготовился к его началу. Он готов к новым свершениям, которых «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» (1 Кор. 2, 9). Чистота сердца, говорит св. Кассиан, есть промежуточная цель духовной жизни. Однако окончательной ее целью является Царство Небесное. Это измерение христианства остается всецело за пределами сферы дзэн.
Мне можно возразить, что эти слова опровергают все, что было сказано о Пустоте, и возвращают нас обратно в состояние дуализма, а стало быть, знания о добре и зле, разделения между Богом и человеком и так далее. Однако это не так. Чистота сердца возвращает человека в состояние единства и Пустоты, в котором он представляет одно целое с Богом. Однако это состояние является лишь необходимым приготовлением не для дальнейшей борьбы со злом, а для подлинного дела Божьего, которое Библия называет «новым творением», воскресением из мертвых, воссозданием всех вещей во Христе. Это подлинное измерение христианства, его эсхатологическое измерение, которое свойственно ему и не имеет себе аналогов в буддизме.
Мир был сотворен без человека, однако новое творение, которое есть подлинное Царство Божье, должно быть действием Бога в человеке и через человека. Оно должно быть великой, таинственной, богочеловеческой работой Мистического Христа, Нового Адама, в котором все люди как «единая Ипостась» или «единый Сын Божий» преображают космос и предлагают его, в великолепном сиянии, своему Отцу. Здесь, в этом преображении, произойдет апокалиптическое бракосочетание Бога и Его творения, окончательное свершение, о котором ни один смертный мистицизм не может и мечтать и предвестием которого являются символы и образы последних страниц Апокалипсиса.
