Ярослав Пеликан - Христианская традиция. История развития вероучения. Том 2. Дух восточного христианства (600-1700)
Тот же принцип в подходе к использованию исторического материала будет соблюдаться и в отношении институциональной истории восточных церквей. Восточное монашество дало толчок развитию религиозной жизни на Западе посредством «Жития Антония», написанного Афанасием и очень рано переведенного на латинский язык. В социальной и политической истории Византии монахи были мощной силой, и такие институции, как Студион во времена Феодора или различные общины на «святой горе» Афон, играли весьма важную роль во многих областях византийской жизни. Одной из таких областей являлось вероучение, и потому монахи будут постоянно появляться в нашем повествовании, а порой и доминировать в нем. В то же время специфические особенности аскетической практики, несмотря на всю их значимость и существуюший к ним интерес будут играть сугубо βсπομοгательную роль. Тο же самое касается и истории богослужения, хотя богослужению в этом, втором, томе уделено гораздо больше внимания, чем в первом. Не только спор об иконопочитании но и многие другие дискуссии по доктринальным вопросам обретают своей смысл только в литургическом контексте. Однако такие темы, как эволюция греческого и сирийского богослужения или появление литургии на церковнославянском языке, останутся за рамками нашего исследования; мы жу сосредоточим внимание на богослужении как «мелодии богословия». Наконец, одной из движущих
сил византийского богословия, практически неизвестной на Западе βплоть до эпохи Возрождения и даже более позднего времени, выступало богословское умозрение образованных мирян. Фотий, прежде чем стать патриархом в 858 году, был «не профессором, занимающим кафедру», а светским интеллектуалом. Он мог обратиться к поэту как гомерист или рассуждать о греческом театре, в том числе о комедиях Аристофана, а затем заняться полемикой, выступая против западного учения о Filioque. Но, возможно, более яркой иллюстрацией в данном случае является Михаил Пселл, живший два столетия спустя. В контексте нашего исследования этот христианский эллинизм представляет собой главным образом интеллектуальный субстрат доктринального развития, и именно в этом качестве мы всегда будем иметь его в виду, хотя сам по себе он и не является предметом нашего изучения. К VII столетию «кафолическое православие на Восто ке», как мы его назвали, обрело свою собственную идентичность и начало двигаться в своем собственном богословском направлении. Некоторые вопросы, волновавшие его начиная с IV и V веков, продолжали занимать центральное место в доктринальной жизни Церкви. Это прежде всего христологический вопрос (или группа вопросов), который долгое время решали на Востоке собор за собором, богослов за богословом и император за императором: каждый предлагал свое окончательное решение, однако безуспешно. И даже когда этот вопрос наконец был разрешен, он не только оставил в своем шлейфе несколько длящихся расколов, но и возник снова в качестве формы для разрешения спора об иконах. Ничего подобного восточным христологическим дискуссиям не существовало на Западе, который вместо этого обсуждал вопросы соотношения природы и благодати или смысла таинств; для Востока это были христологические проблемы (может быть, они вообще таковыми и являются), которые, однако, не стали предметом дискуссии среди греческих христиан. В богословском споре между Востоком и Западом отразилась ситуация, которая его и породила: обе стороны были не в состоянии понять друг друга, даже если представители Запада могли читать по-гречески, а греки или представителя Востока — по-латыни.
Было бы неверно и самонадеянно полагать, как это делают многие западные историки, что достойны внимания только те главы доктринальной истории Востока, которые касаются его отношений с Западом. Напротив, даже исследователь западной истории может получить пользу, если больше узнает об особенностях восточного развития. Хотя читатель, несомненно, почувствует, что автору близок «дух восточного христианства», его благочестие и богословие, предлагаемая его вниманию история все же рассчитана именно на западного человека и написана в западном контексте. В конце концов, именно западный человек, будь то язычник или христианин, породил латинскую пословицу «Ex Oriente lux».
Глава I Авторитет Отцов
В 7-м веке главенствующей фигурой в развитии христианского вероучения на Востоке был Максим Исповедник, о котором современные историки с большой похвалой отзываются как о "самом универсальном уме 7-го века и, быть может, последнем независимом мыслителе среди богословов византийской церкви" [001], как о "по-видимому, единственном плодотворном мыслителе всего столетия" [002] и "подлинном отце византийского богословия" [003]. Святым он был признан довольно рано, быть может, даже при жизни [004], а столетие спустя (или чуть позднее) его провозгласили "святым ветераном многих сражений" [005]. Однако те же богословы, которые хвалебно наделяли Максима такими эпитетами, дали понять, что само наименование "исповедником" предполагает что угодно, кроме независимости, самобытности и плодотворности, и что "исповедуемое среди нас" предполагало "поддержание догмы богословия" [006]. Будучи исповедником и богословом, Максим был обязан хранить, оберегать и защищать учение, переданное отцами, так как "исповедовать душой и устами" означало утверждать то, "чему научили нас отцы" [007]. Таким образом, в любом богословском доводе надлежало сделать так, чтобы зазвучали "голоса отцов как свидетельство веры церкви" [008], так как это и было "богословием", то есть исследованием связи между Отцом, Сыном и Святым Духом в Троице [009] тогда как "домостроительство" касалось воплощения Слова [010]. Сходное различие пролегало между "заповедями" и "догматами" [011]: с помощью первых Бог отделил тех, кто был Ему послушен, а посредством вторых наделил их "светом знания", потому что вероучительные положения относились как к Богу, так и к видимому и невидимому, равно как к Божьему промыслу и суду [012]. По той же причине следовало различать "учение" и "любовь" [013].
Такое понимание авторитета отцов было свойственно не только Максиму и его сторонниками; "византийцы никогда не забывали своего наследия" [014]. Все группировки во всех спорах, которые мы здесь описываем, были едины в своем стремлении сообразоваться с этим авторитетом. Иконоборцы, например, в поддержку своей позиции были вынуждены утверждать, что они "исповедуют переданное святой кафолической церковью" [015], тогда как их противники тоже обращались к отцам, "коих речения и добродетели суть столп и опора кафолической и апостольской церкви" [016]. То же самое можно сказать и о различных сторонах в споре о личности Христа, о восточном и западном взглядах на Filioque и о других богословских положениях. Почти все спорящие почти во всех спорах могли сказать вслед за Феодором Студитом: "В доказательство сказанному надобно иметь речение, подтвержденное свидетельством отцов" [017]. Этому свидетельству не должен противоречить никакой другой авторитет, так как "если кто-то возвещает вам иное благовествование, несходное с тем, которое кафолическая церковь восприняла от святых апостолов, отцов и соборов и которое хранит доныне, не слушайте его [018]… Если ангел или император благовествует вам не то, что вы восприняли, затворите ваш слух" [019]. Безусловная преданность отцам всегда сопутствовала восточной мысли. Один богослов 12-го века отметил, что "ромеи <то есть византийцы> во многом весьма отважны, но как только дело заходит о том, чтобы преступить пределы, положенные святыми отцами, они изрядно малодушествуют" [020]. В 15-м веке уже в самом заголовке трактата "Против ересей", принадлежавшего перу Симеона Фессалоникийского, значилось: "Он не привнес ничего своего, но все собрал из Святых Писаний и Отцов" [021]. Таким образом, необходимо уделять внимание не только тому, что говорили сами богословы этих веков, но и тому, на кого из Отцов и как они ссылались. Выбор и упорядочение святоотеческих свидетельств, встречающихся в их трудах, могут с большей достоверностью характеризовать их умонастроение, нежели их собственные высказывания ex professo, так как, приступая к объяснению какого-либо вопроса или толкуя какой-либо текст, богослов должен был признать, что он излагает не свои мысли, но то, что угодно Богу [022]
Непреложная истина Спасения
"Главной мыслью св. Максима, равно как всего восточного богословия <была> идея обожения" [023]. Как и все прочие богословские идеи, она пришла к нему из христианской древности и была сформулирована греческими отцами [024]. Спасение, понимаемое как обожение, было средоточием христианской веры и библейской вести. Цель Господней молитвы состояла в том, чтобы указать на тайну обожения [025]. Крещение совершалось "во имя Троицы животворящей и обоживающей" [026]. Когда (как описывает Иоанн в своем Евангелии) приглашенные на брачный пир в Кану Галилейскую сказали хозяину, что он "хорошее вино сберег доселе" [027], речь шла о слове Божием, которое было оставлено напоследок и благодаря которому человек обретал обожение [028]. Когда в посланиях того же Иоанна, прозванного "Богословом" [029], говорится, что "еще не открылось, что будем" [030], речь идет о "грядущем обожении тех, кто ныне соделались детьми Божиими" [031]. Когда апостол Павел говорил о "богатстве" [032] для святых, тоже предполагалось обожение [033]. Однако в Библии есть два основополагающих отрывка, в которых о спасении говорится как об обожении: это возвещение из псалма ("Я сказал: вы — боги") [034], приводимое в Новом Завете, и новозаветное обетование о том, что уверовавшие "соделаются причастниками Божествого естества" [035]. Первое означает, что праведники и ангелы наследуют божественную природу [036], тогда как во втором говорится, что обожение [037] достигается через "единение со Христом" [038], так как уподобление Ему является обоживающей силой, наделяющей человека божественной природой [039]. Греческое язычество уже знало, что от деятельной жизни надо возвыситься до созерцательной, однако греческое христианство открыло третий шаг, когда человек возносится и обретает божественное естество [040]. Из сочинений Дионисия Ареопагита [041] ревнители созерцания знали, что Бог не только превыше всего существующего, но превосходит и саму сущность, и, зная это, они постигали подлинный смысл обожения [042].
