Ольга Рожнёва - Лекарство от уныния
Чувствую боль в спине. Открываю глаза. Спина затекла. Сажусь удобнее. Ночь. Глухая ночь. Спят уже и проводники. Я один. Наедине с прошлым. Почему я так долго не вспоминал его? Боялся? Чего я боялся? Ах да, момент истины… Как ярко помнится детская радость! А боль? Помнится?
Громкий крик и плач Гали. Вскакиваю на ноги с пригорка. Я так устал сегодня, что уснул днём на пашне. И вот что-то случилось. Бросаюсь к сестрёнке, по ноге у неё течёт кровь, течёт очень сильно. Тело становится ватным. Галя смотрит на меня в ужасе. Так, я должен взять себя в руки. Спокойно! Быстро разрываю рубашку, перевязываю рану, кажется, почти не кровоточит, чуть намокает, но не сильно.
Мы в поле на пашне. Я бороню, а Галя погоняет лошадку сидя верхом. Ей лет семь, значит, мне двенадцать. Гале тяжело ездить верхом, такой маленькой, – ноги стирает в кровь, а мне, мальчишке, тяжело боронить. Но нужно работать, помогать родителям. Нина постарше, но она тоненькая, хрупкая, в маму, и со мной ездит Галя. Она покрепче и повыше ростом. Сестрёнка рассказывает, что, когда я уснул, она решила попробовать боронить сама. Жалко стало уставшего братика. Тронула лошадь, а борона подпрыгнула, и один из зубьев впился в голень.
Везу сестрёнку домой и чуть не реву. Лучше бы мне было больно, чем ей! Надо её срочно успокоить и развеселить, а то вдруг заикаться начнёт. Как Колька соседский, испугался быка и стал заикой. Едем медленно, чтобы не потревожить ногу. Галя тихонько плачет, а я успокаиваю:
– Не плачь, Галинка! А помнишь, ты у меня ехала на лошадке, а лошадка резко наклонилась, чтобы попить, и ты свалилась прямо через голову в быструю речку. А я тебя вылавливал, помнишь? А как мы смеялись – оба мокрые, помнишь? Ты даже не ушиблась. И ты была такая мокрая и удивлённая – только что верхом на лошадке, и вот – уже в речке! Помнишь? Сейчас уже приедем, не плачь! До свадьбы долго – всё заживёт, так бабушка всегда говорит. А помнишь, как мы с тобой решили в поле заночевать, чтобы утром пораньше начать работу? Легли спать под деревом, а ночью гроза началась. Помнишь? Ты у меня даже не испугалась, ты ведь смелая девочка, да? А как мы проснулись от раскатов грома? Хлынул дождь, и мы с тобой под телегу перебрались. Сидим и молимся Николаю Угоднику. А в дерево вдруг молния как ударит! И оно вспыхнуло и загорелось! А мы под телегой сухие и целёхонькие, помнишь? Видишь, как хорошо всё? И сейчас всё хорошо будет. Вот уже к дому подъезжаем! Папа – что? Что ты говоришь? А, да, когда под телегой-то сидим, смотрим – папа по полю к нам скачет во весь опор. Испугался за нас, когда гроза началась, и прискакал. Ну вот, приехали, вот и не плачешь, молодец. Сейчас мама ножку перевяжет.
Боль тех, кого любишь, бывает часто сильнее собственной. Это я понял тогда, с Галей. А потом боль стала усиливаться. Потому что пришло время боли и испытаний. Да, испытания. Выдержал ли я их?
Начальную школу мы, дети священника, окончили полностью. Шёл двадцатый год. И относились к нашей семье всё хуже и хуже. Пока мы не поняли, кто мы. Мы – отверженные. Я учился хорошо, учителя говорили, что я очень способный. Подготовившись за лето самостоятельно, перешёл из пятого сразу в седьмой класс. Но за мою учёбу причиталась большая сумма.
Нас обложили непосильными налогами. Дома дядя – старенький священник с женой – нуждались в уходе, обе бабушки тоже стали совсем старенькие. Одна уже не ходила. Вторая – маленькая сухонькая, очень живая, подвижная, трудолюбивая. Всегда была в работе – шьёт, вяжет, штопает – и поёт русские народные песни. Этой зимой она перестала петь и совсем сгорбилась.
Петь она перестала после папиного ареста. К папе приходил наш сельский учитель, и зимними вечерами они играли в шахматы. Кто-то донёс, и папу забрали за «развращение сельской интеллигенции». Его приговорили к пяти годам.
Дом опустел без папы. Мама сидела у окна с сухими глазами и смотрела на дорогу в сугробах. А потом я просыпался ночью, и каждый раз видел её на коленях у икон. Горела лампадка, и сердце тревожно сжималось в предчувствии беды.
Мама поехала на свидание к папе. Она решила бороться и ходатайствовать об его освобождении. Свидания не дали, к начальству маму тоже не пустили. И она возвращалась со станции ночью. Я пошёл встречать маму, но мы разминулись. И она сбилась с дороги, долго плутала, промёрзла. Попала в болото и промочила ноги. Еле живая она добралась до дому, и мы бросились её согревать, оттирать её ледяные ноги. Но наши растирания помогли плохо. Мама сильно заболела. Она начала кашлять. Начался туберкулёз.
И когда папа вернулся через шесть месяцев благодаря заступничеству учителя, с которым они играли в шахматы, мама уже кашляла с кровью. Сказалась, видимо, не только простуда, но и переживания за папу.
Наш тёплый дом на сквозняках времён держался нашей любовью. Но становилось всё труднее. Мама не могла работать. Страх за её здоровье и жизнь прокрался в нашу дружную семью. Наш дом был старый и холодный. И теперь, когда старшее поколение стало совсем немощным, а мама не могла работать, вся тяжесть труда была на нас, детях. Наносить дров, натопить печь, чтобы старики и больная мама не мёрзли, натаскать воды из колодца, подоить корову, приготовить еду. Испечь хлеб: ничего готового не продавалось – хлеб пекли сами.
Папа иногда ходил из угла в угол и повторял маме: «Так, всё будет хорошо, Наденька. У нас всё будет хорошо. Парное молоко. Главное – каждый день пить парное молоко». Я видел, с какой благодарностью он смотрел на сразу повзрослевшую Галю, когда она, подоив корову, приносила маме кружку парного молока. Нина шила, вязала, как взрослая, готовила еду.
Папа ездил куда-то и привёз барсучьего жира, чудом достал где-то шоколад. Варил его с салом и мёдом, закупоривал горшки тестом, заставлял маму принимать это лекарство. Мама ещё похудела, стала совсем тоненькой, прозрачной. Но, как всегда, ровной, терпеливой. Казалось, она меньше обеспокоена своей болезнью, чем папа. Чуть получше ей становилось, и она старалась взять на себя домашнюю работу, уход за стариками.
Папа никогда не садился за стол без мамы. Когда она плохо себя чувствовала, приносил на руках и усаживал вместе с нами. Папа, как я сейчас понимаю, много молился. Он почти не спал и мало ел. Но свой молитвенный подвиг скрывал. Оценить его я могу только сейчас. Да, только сейчас. Всё так же ревностно служил он в храме. Всегда крепкий, мощный, он похудел, плоть его истончалась, но ярко горел дух. Он по-прежнему руководил пожарной дружиной, учил крестьян пчеловодству. Но дела шли всё хуже.
Голод вставал на пороге. Мы не могли учиться и не могли работать. Мы были детьми священника, а значит, отверженными.
Сейчас, став взрослым, уже пожилым мужчиной, многое повидав и пережив, я могу оценить силу духа моих родителей.
Как грубо попиралась мужественность отца, когда издевались над его семьёй, а он не мог нас защитить. Он, такой сильный, который, казалось, мог всё на свете, был бессилен остановить мамину болезнь, выучить детей, дать им нормальную жизнь…
Каково ему приходилось? Что он чувствовал? Что вынес? Поколебалась ли хоть на миг его вера? Нет. Сейчас, вспоминая папу, я думаю про многострадального Иова. Но часто боль тех, кого мы любим, бывает для нас сильнее собственной…
Теперь я понимаю, что иногда наша жизнь сводится к способности выдерживать скорби, принимать их как акт Божией воли, а не только ждать от Бога исполнения желаний. И нужно иметь силу духа, чтобы принимать крест скорбей и нести его без ропота.
Я открываю глаза. Не хочу больше вспоминать. Не хочу. Смотрю в ночное окно. По нему текут большие дождевые капли. Куда я еду, зачем? Может, вернуться и сесть в другой поезд? Идущий в обратную сторону? Капли бьют в окно. Это холодный осенний дождь.
Такой же дождь шёл тогда. Я помню, как сидел у окна, а на улице шёл бесконечный дождь. Помню, как долго собирался с мыслями, долго обдумывал свои слова, а потом пошёл к папе. Отец сидел за столом. Горела лампадка у наших любимых икон. Казанская Божия Матерь смотрела на меня ласково и печально.
«Папа, мне нужно поговорить с тобой. Папочка, посмотри вокруг, что творится. Страшно. И ведь они не верят в Бога. Почти никто теперь не ходит в церковь. Их закрывают. А может быть, Его и правда нет? А если Его нет, то зачем мы всё это терпим? Папа, ты можешь быть просто пожарником. Или пчеловодом. И тогда мы сможем учиться. И работать. А иначе мы просто умрём с голоду. А если ты не будешь служить, то мы сможем быть все вместе. Вместе, понимаешь? А если Бог всё-таки есть, то
Он нас простит. Нина и Галя ещё совсем дети. Мама больна. Бабушки старенькие. Папочка, родной мой, надо что-то делать. Я должен работать. Хотя бы ради сестёр».
Папа слушал спокойно. А потом сказал мне: «Я думал об этом, сынок. Я принял решение. Вы напишете, что не будете встречаться с родителями, и вам разрешат учиться и работать. А мы всё равно будем вместе. Я буду молиться за вас, пока я жив. Нашу любовь никто не сможет отнять. Мы будем вместе – в молитве. А отречься, сын, я не могу. Даже ради вас. Но Господь не оставит вас, запомни это. Слышишь? Запомни: Господь не оставит вас. И моя молитва будет с вами. Всё, сын. Я принял решение. Это моё решение, слышишь? Моё решение. Запомнил?»
