Александр Мень - История религии (Том 1)
"неисчерпаемой Глубине" /19/. При этом он не замечал, что "глубина" есть
такое же условное пространственное понятие, как и "небо". Более того, образ
неба с его величием и безмерностью - настолько прекрасный символ
Божественного, что не теряет значения в любую эпоху. Сторонники
"демифологизации" упускают из виду емкость, многоплановость и многозначность
религиозной символики /20/. Если для древнего человека "небо" в какой-то
мере было тождественно пространству над землей, то в новое время это понятие
приобретает чисто духовный смысл (впрочем, такой смысл вкладывали в него и
многие древние).
Вся сила образа или мифа заключается именно в их органической,
синтезирующей природе. Они позволяют конкретно обозначить то, чего
аналитический язык выразить не в состоянии. Вот почему намерение некоторых
теологов изъять из духовной жизни сами понятия "Бог" и "религия" нельзя
признать правомерным /21/. Слова, при всей их ограниченности, - вещь не
простая и не второстепенная.
Символы и мифы не изобретаются, а естественно вырастают из внутреннего
постижения. Человек всегда будет нуждаться в этих знаках, отображающих и
различные стороны бытия, и верховную Реальность.
Социальная роль религии немыслима без того, чтобы люди не научились тем
или иным способом передавать друг другу свой внутренний опыт. Если
отказаться от всех путей религиозного общения и поисков взаимопонимания, то
религия будет не объединять души, а разделять.
Христианство учит, что Бог соединился с человеком во Христе, но разве
эти слова имеют отвлеченное значение? Разве не возносят они человека на
несравненную высоту? Христос говорит, что люди должны быть едины, как едины
Божественные Ипостаси.
Не указывает ли это на глубочайшее жизненное значение догмата Троицы?
Разве учение о грядущем Царстве Божием не придает смысл и цель всему
историческому процессу? Кришнамурти прав в том, что нужно помнить об
ограниченности слов. Еще апостол Павел говорил: "Буква убивает, а дух
животворит". Тем не менее он проповедовал словом и писал послания.
x x x
Противники традиционной религиозной символики, сами того не замечая,
постоянно используют очень старый язык пантеизма который был хорошо знаком
еще дохристианским верованиям. При этом проповедники псевдонового богословия
уверяют, что их цель - очистить понятие о Боге от наслоений антропоморфизма.
Между тем, если бы они серьезно проанализировали не только богословие Отцов
Церкви, а хотя бы индийскую или Платонову религиозную мысль, они убедились
бы, что называют новаторством вещи давно известные /22/.
Духовный опыт мистиков и умозрения философов привели уже в древности к
отрицанию возможности рассматривать Божество как один из объектов бытия.
Даже сама категория "существования" оказалась неприложимой к Нему, ибо, по
существу, Бог превышает все тварное и условное.
На этом основании за несколько веков до н. э. выросло "апофатическое"
(то есть отрицательное) богословие. Оно допускает в отношении Божества
только отрицательные понятия о том, чем Бог не является.
Он - "не то и не то", утверждают Упанишады. "Он превосходит самое
бытие", - провозглашает Платон. В Ветхом Завете, изобилующем антропоморфными
выражениями, тем не менее постоянно подчеркивается, что Бог "свят". На языке
Писания это означает, что в глубине Своего существа Бог обладает природой,
всецело превосходящей воображение и мысль человека*. Христианство полностью
восприняло это учение и раскрыло его в патристическом богословии. "Он выше
всего мыслимого", - учит Ориген. По словам Ареопагита, Бог есть "подлинное
Ничто", то есть не исчерпывается никаким понятием и никаким видом бытия.
"Бог, - согласно св. Максиму Исповеднику, - есть все и ничто, и превыше
всего". "Приблизиться к Богу может лишь тот, кто понимает, что Он
непознаваем", - говорит кардинал Николай Кузанский" /23/.
-----------------------------------------------------
* Этот вопрос освещается в т. V - "Вестники Царства Божия". Гл. IV.
И тем не менее человек не может ограничиться этим "отрицательным"
богословием. В его жизни Бог являет Себя столь действенно, властно,
жизненно, конкретно, что одного лишь отрицания недостаточно. Для религиозной
жизни и мысли нужны и утверждающие слова. Пусть они будут постоянно
произноситься с поправками и оговорками, однако они необходимы людям.
Неотделимое от мысли слово позволяет прочнее связать интуитивное
постижение со всем нашим миросозерцанием и со всем строем нашей жизни. Мысль
о Боге не есть что-то кощунственное.
Напротив, христианское богословие, начиная с апостола Павла, всегда
настаивало на значении разума в осмыслении веры. "Ты получил разумную душу,
- писал Василий Великий, - которою уразумеваешь Бога, проникаешь рассудком в
природу сущего, пожинаешь сладчайший плод мудрости" /24/. А св. Иоанн
Дамаскин указывал на разум как на одну из черт богоподобия человека /25/.
Следует только помнить о том, что богословские понятия всегда приблизительны
и метафоричны в сравнении с реальностью. В этом нет ничего, что умаляло бы
значение богословия. Как мы уже видели, и наука о природе сталкивается с
такими уровнями, на которых моделирование, адекватное выражение в словах -
невозможно; и тогда на помощь приходят символы. В религиозном же
мировоззрении данные внутреннего опыта сочетаются с его осмыслением. И чем
гармоничней соединяются эти два элемента, тем совершеннее система
религиозных обрядов.
"Оттого только, что мистический опыт непередаваем, - говорит индийский
философ С. Радхакришнан, - он не становится менее действенным, чем другие
формы познания. Мы можем описать этот опыт только при помощи метафор... Не
следует отрицать интеллект, но он нуждается в дополнении. Философия,
основанная на интуиции, не обязательно противостоит разуму и пониманию.
Интуиция может бросить свет на такие темные места, куда ум не в состоянии
проникнуть. Результаты мистической интуиции должны быть подвергнуты
логическому анализу. И только при помощи этого процесса взаимного
корректирования и дополнения возможно, чтобы каждый мог вести здоровую
жизнь. Плоды интеллекта будут тупыми и пустыми, незаконченными и
отрывочными, если отсутствует помощь интуиции, в то время как интуитивные
провидения будут слепы и немы, темны и странны, если не будут подтверждаться
интеллектом. Идеал интеллекта осуществляется в интуитивном опыте, ибо в
высшем все противоречия примиряются" /26/.
Это и есть тот Большой Разум, на котором должны строить свой фундамент
реалистическая философия и богословская мысль.
Рациональное осмысление, оперируя с данными опыта и Откровения, ставит
преграду, защищая понятие о Боге от ложного понимания. Но при этом разум
обязан отчетливо видеть границы своей компетенции. "Познание Бога, - говорит
католический богослов Жан Даниелу, - есть одновременно и дело разума, и оно
же ставит разум под вопрос. В данном случае "ничто не может быть более
разумным, чем непризнание разума". Разум есть необходимое средство этого
познания в той мере, в какой он не позволяет помещать Бога там, где Его нет"
/27/.
Необходимо, кроме того, помнить о существенной разнице между философией
и догматическими символами. Философия, хотя и опирается на интуицию,
формально следует по индуктивному пути и имеет дело не с реальностями, а с
идеями. Иное дело - догматический символ. Он не выводится с помощью
интеллекта, хотя и выражается на языке понятий. Поэтому глубоко ошибаются
те, кто приписывает создание православного Символа Веры греческому
рационализму. Истины, выраженные в нем, были даны в такой форме, которая
чужда отвлеченному умозрению философов. Это заметил еще Гегель. И вообще,
фундаментальные христианские догматы отмечены внутренней противоречивостью,
парадоксальностью, антиномичностью, которые неустранимы методами формальной
логики. Если бы догматы были плодом философского умозрения, в них скорее
всего не было бы этих противоречий: рациональная концепция любит стройность.
Но учения о Триединстве и Богочеловечестве родились из мистического
прозрения, которое на несовершенном языке понятий принимает диалектическую,
противоречивую форму. Догматический символ раскрывает то, что дано
внутреннему интуитивному созерцанию, умозрительная же философия осмысливает
