Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
Но все же было такое место в жизни Дмитрия, которое подспудно приготовило его к принятию христианства. Это место можно легко найти на карте Крыма — гора Мангуп, бывшее княжество Феодоро с его богатейшей и даже героической христианской историей. Историей не прошедшей и не преходящей, но всегда незримо присутствующей рядом с нами как отблеск Небесной, Торжествующей Церкви. Благодать и святость Мангупской горы, ощущаемая в полумраке пещерных храмов, на руинах древних алтарей, среди развеянных по земле могил святых подвижников, возвращала Дмитрию что-то родное из детства, чувство той самой «настоящей жизни», к которой призван каждый человек на земле.
Здесь, на Мангупе, — место встречи автора с вечностью, безмолвное предстояние перед неизвестной пока еще Красотой. Здесь, среди местных босяков, всевозможных «пещерных людей», порой диковатых и уж точно юродивых для мира, но чего-то все время ищущих, обретается больше стремления к правде, чем там, внизу, среди тех, кто ничего не ищет, кого не тревожит «души беспокойное шило»[7].
Здесь, на Мангупе, «в задушевных, неспешных беседах, ночных посиделках у костра, в тишине открывалось душе ошеломляющее иное, бесконечно отличное от всего, что знал до сих пор… и важное!».
С удивительным теплом и любовью автор описывает «завсегдатаев» мангупских пещер. Санька Герик, Андрюха Борода, Индеец, Серега Нешуми, Граф Армянский… Бродяги и уголовники, люди с трагичными судьбами, лишенные какой бы то ни было перспективы в будущем, — казалось бы, действительно, «мертвые души», потерянные и для общества, и для Бога… Но, читая об их странной жизни, в какой-то момент вдруг с недоумением и радостью понимаешь, что слишком много любви в том аду, который они для себя выбирают. Слишком светло от их простого человеческого тепла, вечерних разговоров по душам, такого родного слова «братишка», спасающего от неверного шага в пропасть… И кажется, что что-то все-таки соединяет эти неприкаянные души с Богом: может, связанные крючком шерстяные варежки для ребенка, может, боль души, изливаемая на самодельной флейте, может, диссонансом отозвавшаяся разлаженная струна исстрадавшегося сердца. Да и неважно, что именно, на самом деле. Важно одно — то ясное ощущение, что там, посреди них, Господь, близкий и милостивый, подающий утешение даже недостойным и не знающим Его.
Может, как раз поэтому автор, молясь «под кайфом» в христианской базилике, вдруг ощущает прикосновение благодати Божией — так неожиданно для самого себя. «Мне казалось, что Господь сейчас "закрыл глаза" на мою невменяемость, и от этого, вот именно от этого мне просто захотелось бросить все к едрене фене и стать другим…»
Душа испытывает потрясение оттого, что ты, весь такой убогий, почти невменяемый, в общем совершенно непотребный, — вдруг оказываешься услышанным… Так было и тогда, когда Господь принимал миро от блудницы и разделял трапезу с мытарями и грешниками… Потому что не праведных Он приходит спасать — и тогда, и сейчас…
Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу?[8] Именно эта безусловная, все обнимающая любовь Божия, воспетая когда-то Псалмопевцем, творит здесь, на Мангупе, чудеса, потому что через несколько лет бродяга Индеец придет-таки в храм и суровый «воин» Граф Армянский найдет свое место в монастыре. Ну а кто не придет… не будем судить их строго — за то, что, дойдя до края, они не смогли (не успели?) сделать правильный выбор… Одному только Господу ведома их судьба, нам же ведомо только одно: Аще взыду на небо — Ты тамо ecu, аще сниду во ад — тамо ecu[9]…
* * *
Именно на Мангупе автор почувствовал, как близок Господь, как Он подает утешение вконец запутавшимся «искателям истины», как указывает просветы тем, кто продирается к Нему во тьме, на ощупь, без всяких духовных ориентиров. И из последующих «Крымских очерков» мы узнаем, что Дмитрий возвращается в горы уже воцерковленным человеком, переоценив заново, одухотворив свою любовь к этому месту теплым чувством благодарности и покаяния.
Но между этими двумя совершенно разными крымскими периодами пролегают четыре месяца (а на самом деле целая жизнь), проведенные в колыбели русской святости — Оптиной пустыни. Именно они стали переломными в жизни автора, именно там загорелась душа любовью к Богу и Церкви. «Оптинский свет» — так называется следующий цикл очерков, посвященный воспоминаниям об Оптиной и ее насельниках.
В этот «оптинский период» автору открывается то самое живое свидетельство о бытии Божием, которого ему так не хватало все эти годы: «сияние вечной жизни на лице человека»[10]. Бывший игумен Оптиной Феодор (Трутнев), новомученик инок Ферапонт, старец Илий — все эти светлые, написанные с любовью образы являют собой истинную красоту человеческой души, которую невозможно создать никакими искусственными средствами, потому что Творец ее — Сам Бог: «Он сообщает Свет и Жизнь причастникам Своим, которые, приобщившись Божественному Свету и Жизни, сами делаются светом и жизнью»[11].
Живя рядом с этим Светом, впитывая его, невозможно не ощутить, насколько мелки перед Ним все эти «застраховывающие от горя» учения, которые считают нирвану и отрешенное безразличие наивысшей мудростью. Мы же «призваны следовать за Тем, Кто плакал над Лазарем и Иерусалимом»[12], Кто предал Себя на мучения и распятие…
Истинное христианство — всегда мученичество. Об этом свидетельствовали Дмитрию руины древнего княжества Феодоро, об этом свидетельствовала и Оптина пустынь. В 90-е годы автору посчастливилось знать послушника Владимира — будущего новомученика Ферапонта… Он с любовью передает нам живые подробности общения с этим удивительным человеком, сумевшим отказаться и от своего прошлого, и от своей земной любви ради служения Единому Богу. Но когда святые уходят от нас, они становятся еще ближе к нам, еще роднее, и крест над могилой инока Ферапонта возвещает автору не о потере, не о разлуке, не о смерти, а о Жизни, о вечности, о торжестве той самой высшей Правды, к которой он когда-то так отчаянно взывал в далеком детстве…
Разве не удивительно, что Господь всегда слышит нас, всегда внимает нашим детским безотчетным молитвам, не презирая ни одного воздыхания, не обходя молчанием ни одного нашего жалкого вопля к Нему. Он, исполняющий во благих желание твое[13], всегда помнит о них, ожидая возможности дать просимое во время благоприятно[14]. И вот, разве не удивительно, что после Оптиной пустыни Дмитрий оказывается в Свято-Успенском Бахчисарайском скиту: мальчик, плакавший когда-то о разрушенной красоте и несовершенстве этого мира, через много лет оказывается в месте своей детской мечты и теперь своими руками помогает воплощать ее в жизнь — восстанавливать ту самую красоту, которая сияла когда-то в этих заброшенных и позабытых всеми руинах… Позабытых всеми, но не Богом.
В скиту на долю неопытного еще, но ревностного подвижника выпадает множество новых трудностей, которые так часто свойственны возрождающимся общинам: это и бытовая неустроенность, и отсутствие настоящего духовного руководства, и пересекающиеся интересы разношерстной братии. Но все эти, даже самые малые, труды и заботы, которые добровольно несут послушники для поддержания только-только затеплившейся здесь монашеской жизни, оставляют удивительное ощущение: ощущение того, что ими совершается действительно что-то великое. И это великое — в том малом кусочке жизни, который человек осознанно посвящает Богу. Пусть это даже падающий раз за разом, подверженный пагубным страстям человек — само его существование уже оправдано этим необъяснимым стремлением послужить, внести свою малую лепту в дело Божие — и кто знает, может, именно эта лепта и окажется перед Богом гораздо весомее сокровищ многих «праведников»…
И нравится нам это или нет, но руками таких вот простых, незамысловатых, грешных людей Красота возвращается в нашу жизнь — и тогда, и сейчас. Возвращается и благодаря таким вот удивительным и неисправимым идеалистам, мечтающим о высеченной в горах келье, как юноша Дмитрий. И даже не жаль, что в конце концов он выбирает не монашеский путь. Ведь самое главное, что эта его одинокая келья в горах — как чистое сердечное намерение, как величайшая жажда Бога — навсегда останется с ним — чтобы озарять, вдохновлять, придавать силы, аккумулировать в себе все самое доброе и светлое. «Потому что без света человеку нельзя. Никак!»…
И когда приходит время сделать жизненный выбор и откликнуться на призвание Божие, эта светлая мечта, эта «сладкая тоска по настоящему, по святости» ожидаемо перевешивает все возможные рациональные доводы и опасения. Понимаешь, что нет и не могло быть более закономерного конца для жизненной истории нашего непридуманного героя. Конца, после которого самое важное время жизни только начинается — время работать Господу, собирать, воздвигать, возделывать и хранить[15] с молитвой и любовью.
