Антоний Блум - Труды
Как бы мы ни старались, мы все время находимся на положении блудного. Поскольку в нас есть раздвоенность, пока мы не цельны, пока мы не всецело как бы вкраплены в Божественную жизнь, пока она не бьет ключом в нас, исключая всякую другую жизнь, мы на положении блудного сына или блудной дочери. И говоря Богу нашему, Творцу, Промыслителю, Спасителю, Жизни нашей: Отче! – мы должны отдавать себе отчет, что еще не выросли в ту меру, изнутри которой Христос называл Бога Своим Отцом – и нашим Отцом. Ведь в Евангелии от Иоанна Он говорит: иду ко Отцу Моему и Отцу вашему, Богу Моему и Богу вашему (Ин 20:17).
Где же мы находимся? В тот момент, когда мы обращаемся к Богу и называем Его Отцом – где мы? Не только ли что мы вырвали у Него Его достояние, чтобы уйти и прожить его согласно нашей злой или безумной воле? Или мы уже опомнились? Правда, мы, может быть, еще находимся в далекой стране, далеко-далеко от Бога, так далеко, что только минутами воскресает в нас воспоминание о том, Кто такой наш Бог, наш Отец, где родной дом – в глубинах моей души и там, где меня так любят. А может быть, мы уже опомнились глубже и не только плачем о своем сиротстве, о своей обездоленности, о своей бедности, но уже вспомнили, что у нас есть Отец… Это парадокс: как это может быть? Это возможно только потому, что Он нас любит никогда не колеблющейся любовью, и ничто не может нас вырвать из любви Господней. Потому что, когда мы доходим до предела падения, Бог, Сыном Своим, приходит в мир жить, учить и умирать за нас нашей смертью. Значит, действительно, как бы низко мы ни пали, мы можем сказать: Отец! – потому что Отец у нас есть.
Или мы, может быть, уже на пути? Может быть, мы уже отвергли свое одиночество, свою обезбоженность, свое бесславие и уже начали идти к Богу – возможно, еще нерешительными, испуганными стопами, неуверенно: а вдруг нас не примет Отец? – но все-таки идем и готовим нашу исповедь: Отче! Я согрешил против неба и перед Тобой (Лк 15:21). Я согрешил перед Божественной правдой и перед человеческим чувством, перед любовью. Я недостоин называться Твоим сыном или дочерью; может, найдется мне уголок в Твоем доме там, где живут слуги, рабы, там, куда простирается Твоя забота и любовь, даже если это не Твои кровные сыновья и дочери?
А может быть, мы уже видим, как у дверей родного дома – рая – стоит Отец, как Он уже нас увидел, уже движется к нам, спешит старческой поступью, чтобы нас обнять, утешить о том, как мы согрешили, как мы себя унизили, до чего мы себя довели, как мы недостойны себя самих, не говоря о Нем, о Боге, о призвании нашем. С любого места мы можем начать: Отче…
И вместе с этим Господь нас призывает не называть Бога «своим» Отцом, как бы присваивать Его отцовство только себе. В притче о блудном сыне было два брата. В жизни мы не одиноки, в жизни мы окружены подобными нам дочерьми и сыновьями Божиими, такими же блудными, потерянными, растерянными, такими же ищущими, одинокими. И когда мы обращаемся к Богу, называя Его Отцом, мы должны включить в свое обращение всех тех, которые так же, как мы, нуждаются в Его отцовстве. В тот момент, когда мы Его признаем своим Отцом, а других исключаем, мы перестаем быть Его детьми более трагично, чем когда мы грешим против Него, потому что, отвергая Его любовь к другим, мы отвергаем Его Самого и любовь Его.
Поэтому в тот момент, когда мы говорим: Отче наш! – в нас должен подниматься голос всех тех, которые, подобно нам – изменники, подобно нам – пали, подобно нам – ушли из отчего дома в страну далекую и, может быть, еще не понимают бедственности своего положения, может быть, еще нуждаются в том, чтобы горе их пробудило, чтобы воспоминание иного времени в них воскресло и они смогли бы тоже двинуться в путь. И это является как бы коренным, абсолютно необходимым условием, потому что Царство Божие – это Царство взаимной любви. Нам не может быть места в Божием Царстве, если в нас остаются безразличие, холодность, отсутствие любви или тем более отвержение другого. И в момент, когда мы называем Бога – Отцом, мы должны усилием веры, усилием воли, усилием всего своего существа признать, что все мы – братья и сестры. Да, есть братья близкие и сестры близкие, есть и далекие, но не нам судить. В начале книги Бытия мы видим, что одного брата звали Авелем, а другого – Каином. Каин убил Авеля, но Авель не противился… И в течение всей истории нашей христианской веры у всякой жертвы, у всякого мученика была власть именем Божиим прощать. Как Христос сказал: Прости им, Отче, они не знают, что творят…
Вот начало, два первых слова, с которыми мы приступаем к нашему Богу и Отцу. И то, что мы будем говорить дальше об имени Божием, о Царстве Божием, о воле Божией, имеет настоящий смысл, только если мы взываем изнутри хотя бы зачаточного сыновства, хотя бы стремясь соединить свою волю с волей Спасителя Христа, свои мысли и чувства с мыслями и чувствами Христа, Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим.
Да святится имя Твое: пусть Твое имя, Господи, будет предметом поклонения, пусть это имя будет святыней в сердцах, в мыслях, на устах людей, пусть Твое имя, как пламя, зажигает человеческие души и превращает каждого человека во всем его существе – духом, душой и телом – как бы в купину неопалимую (Исх 3:2), которая горит Божественным огнем, сияет Божеством и остается несгораемая, потому что Бог не питается веществом, которое Он претворяет в Божественную жизнь.
Почему же мы говорим об имени, а не о Боге? Потому что имя – единственное, что нам доступно. В еврейской древности считалось, что имя и тот, кого оно отображает, тождественны: знать имя означало понять самое существо данной твари или, сколько возможно, и Творца. В Ветхом Завете имя Божие не произносилось, оно обозначалось письменно четырьмя буквами (){213}, которые мы произносим для удобства как Яхве, но прочесть их, произнести их мог только ветхозаветный Первосвященник, который знал тайну этого имени. И Маймонид, еврейский богослов XII века в Испании, писал, что, когда собирался народ в иерусалимском храме, когда пели Богу и молились Ему, Первосвященник перегибался через край своего балкона и тихо, неслышно ни для кого, кроме Бога, произносил это священное имя, которое, словно кровь, вливалось в эти молитвы, давало им жизнь, как кровь дает жизнь живому организму, и возносило эти молитвы до Престола Божия. Имя считалось чем-то настолько святым, что его нельзя было произнести{214}. Мы знаем, что и в некоторых сибирских племенах Бог не имел имени. Когда они хотели Его обозначить в своей речи, они лишь поднимали руку к небу, указывая, что это Тот, имя Которого нельзя произнести и Который превыше всего.
Имя действительно может слиться с существом: не то имя, которое мы знаем друг за другом, клички, а какое-то более глубинное имя, то, о котором говорится в книге Откровения (Откр 2:17). Этим обозначается неповторимость нашего отношения с Богом, неповторимость той связи, которая есть у каждого из нас с Богом. Мы для Него единственны и неповторимы, у каждого из нас в премудрости Божественных глубин есть имя – может быть, то самое слово, которое Бог произнес, когда любовью нас вызвал к бытию, и которое откроется перед нами как эта наша единственность и неповторимость в Его глазах, в Его сердце.
Имя имеет еще одно, более практическое значение. Имя – это единственный способ обозначить предмет, зверя, человека, даже Бога. И как бережно мы относимся к имени тех людей, которых мы любим, которых почитаем! Никто из нас не позволит, чтобы кто-нибудь шуточно или унизительно, грязно произнес имя любимого, почитаемого нами человека. Это нас взорвет, возмутит, мы этого не допустим! А вместе с этим как легко мы допускаем в своей речи легкомысленное, пустое, а порой даже кощунственное употребление имени Божия. Как легко мы восклицаем Его имя, и как нечутки мы к тому, что порой вокруг нас употребляется Его имя шуточно или унизительно.
Вот о чем мы молим: о том, чтобы мы сумели так воспринять наше сыновство, так переживали бы себя дочерьми и сыновьями Божиими, чтобы нам было невыносимо употребление Божиего имени иначе чем с благоговением, молитвенно, трепетно. Так можем мы молиться, так можем мы думать о Боге, и лишь поскольку мы вырастаем в такую меру отношения к Самому Богу, отношения к Его имени, к святости и святыни этого Имени, мы вырастаем постепенно и порой с трудом в какую-то меру нашего сыновства. Да святится имя Твое! Пусть Твое имя будет святыней неприкосновенной, недосягаемой, святыней, перед которой можно только преклониться. Это имя зажигает в нас благоговение, трепет, любовь, радость, покаяние – имя, которое нас связывает с Богом той единственностью и неповторимостью взаимности, когда перед нами открывается Он и мы познаем Его так, как, по обетованию апостола Павла (1 Кор 13:12), сами Им познаны.
Следующие прошения Молитвы Господней: Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя. Опять-таки, мы часто думаем, что молитва заключается в том, чтобы чего-то просить у Бога с верой и Господь по нашей вере, даже малой – ведь Спаситель сказал, что, имея веру хоть в горчичное зерно, можно сотворить чудо (Мф 17:20), – исполнит наше прошение. Но мы забываем, что наше призвание – совершить то, о чем мы просим, то есть быть делателями того, о чем просим. И когда мы говорим Господу: Да приидет Царствие Твое, это не значит: приди как Царь, воцарись, победи, установи Царство любви и правды. Силой этого нельзя сделать, даже Богу это невозможно, потому что Царство Божие – это Царство универсальной, всецелой любви. Святой Максим Исповедник говорит, что Бог все может, кроме одного: Он не может заставить человека полюбить Его. Любовь зависит от совершенной свободы, любовь – это такое соотношение, когда ты всего себя отдаешь и всего другого воспринимаешь. И это не может быть сделано каким бы то ни было насилием. Поэтому, когда мы молимся о том, чтобы пришло Царство Божие, мы не только просим, чтобы Господь нам дал силу, и благодать, и мудрость, и способность, и случай установить Царство, мы также говорим, что берем на себя ответственность, что сами будем трудиться в этом направлении.
