Митрополит Антоний Сурожский - Человек перед Богом
Но интересный момент был в том, что я обнаружил значение мгновения. Я обнаружил, что у меня только теперешний момент. Мое подлинное прошлое ушло, я не буду в нем признаваться, потому что если я буду рассказывать о своем прошлом, я выдам других людей. Значит, я буду какое-то надуманное прошлое рассказывать. Будущего никакого нет, потому что будущее существует, лишь поскольку ты можешь себе представить, что с тобой будет через мгновение, а тут оно было неизвестно. Значит, осталось только мгновение ока, и вот в этом мгновении ока можно было жить полностью, всем напором жизни. И это меня научило и дальше жить мгновением ока. Когда я нахожусь с человеком, никого нет другого; когда я делаю какое-нибудь дело, ничего нет другого. Я не хочу сказать, что все получается, но если научиться жить вот сейчас, теперь и нигде больше, то можно иметь память смертную, потому что она тут есть вместе с памятью жизни.
Но мы же забываем напоминать себе!
Можно приделать это напоминание к чему-то. Скажем, Иоасаф Белгородский всякий раз, как били часы, вставал и читал молитву. У нас не всегда часы бьют, но что-нибудь происходит более или менее регулярно. Если напоминание приделать к чему-то, что периодически случается в течение дня, оно потом прививается. Епископ Феофан говорит: память смертная должна быть у нас, как болячка на сердце или как зубная боль. Когда зуб болит, не приходится себе напоминать — и без того помнишь; а если он не очень болит, а хочешь вспомнить, можно языком немножко тронуть — сразу вспомнишь.
Память о смерти. Геенна. Прощение
Митрополит Сурожский Антоний
ЧЕЛОВЕК ПЕРЕД БОГОМ
О СМЕРТИ
ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ: Память о смерти. Геенна. Прощение
Ждать смерть, как любимую, желать ее можно только тогда, когда действительно с ней встретишься и эта встреча окажется настолько глубокой, что действительно сроднит со смертью. Но ведь мы смерть так не знаем; мы ее, собственно говоря, не знаем на самом деле. Наоборот, то, что мы знаем, не так уж нам красит ее, потому что, как православные люди, мы знаем, что смерть это не только освобождение, но это и суд; мы знаем о собственных грехах и о мытарствах; мы знаем, сколь мы не подготовлены часто к смерти своей жизнью. Трудно оживить то чувство, которого не имеешь. Мне она не открылась как любимая; как же можно ее ждать, словно любимую?
Каждый из нас, конечно, ожидает смерть в тех категориях, которые ему свойственны. Но не надо создавать ложных категорий. А именно: наша встреча со Христом — это встреча с нашим Спасителем. Встреча наша с Богом — это встреча с любовью неизмеримой. Это мы должны помнить. И мне кажется, что Страшный суд заключается в том, что ты встанешь перед лицом совершенной любви и увидишь, как мало ее в тебе, и ужаснешься. Но это не значит, что тут же начинается мучение. Может быть, я еретик, вы можете меня сжечь, раньше чем я уйду отсюда, но мне представляется, что Бог нас встретит с жалостью о том, что мы целую жизнь прожили — и так бесплодно прожили, и так испортили ее для себя, не говоря о других; и Его реакция на нас — жалость и сострадание. Когда я читаю, например, притчу об овцах и козлищах, меня поражает не то, что козлища пойдут на левую сторону, овцы на правую, а меня поражают критерии, которые Христос дает о спасении и погибели. Критерии все сводятся к одному: был ты человечным или нет? Накормил голодного? Одел холодного? Дал кров бездомному? Посетил больного? Не постыдился ли признать, что твой друг в тюрьме? и т. д. Не говорится ни одного слова о том, как ты верил, как ты молился, был ли ты благочестивым или нет, потому что вопрос стоит так: если ты не был человеком, твое человечество не может быть обожено. Если ты был человеком, ты можешь стать причастником Божественной природы (2 Пет. 1, 4). И мне кажется, что это глубоко утешительно не в каком-то поверхностном смысле.
Я теперь свои измышления излагаю, поэтому вы можете мне кол поставить за мои измышления богословские. Мы говорим о Страшном суде и о муке. Мне кажется, что русское выражение "он сгорел со стыда" очень ярко это выражает. Когда вдруг обнаружишь что-то ужасное, трагичное, уродливое, самый острый момент — тот, когда ты это видишь впервые: ты вошел в комнату и увидел, что пока тебя не было, твоя мать умерла; ты вошел в дом и увидел, что в твое отсутствие убили любимого человека. Это момент неповторимого ужаса, дальше будет только продолжение, а решает все этот первый момент. В выражении "Страшный суд" мне кажется слово “страшный” относится к тому же: первый момент, когда мы лицом к лицу с Богом — и в ужасе видим, чем мы могли бы быть и чем мы не стали.
А дальше идет другое. Картинное изображение Страшного суда очень часто представляется нам земным судом. Есть судья, есть подсудимый, черти свидетельствуют об одном, ангелы о другом, — но это не соответствует никакой реальности. Ведь в нормальном земном обществе есть законодательный орган, который пишет законы, но их не применяет; есть судьи, которые не пишут законы, а их применяют; есть подсудимый, есть защита, есть свидетели против него и свидетели за него. А подумайте о картине Страшного суда, каким он нам представляется: Законодатель — Бог, Судья — Бог, Искупитель наш — Бог во Христе, Защитник наш — Бог… Какое это правосудие, простите? Это что-то совершенно иное, что мы выражаем словами: правосудие, суд и т. д., - но это совсем не тот суд, под который, скажем, разбойник подпадает, когда его арестуют. Мы не можем знать, каков будет этот суд на самом деле, мы только знаем, что никакая неправда не войдет в Царство Божие. Но чем может искупиться неправда? (Тут не мои измышления, так что я более уверенно это говорю.) Французский писатель, католический епископ говорил, что страдание — единственное место встречи между злом и добром, потому что зло всегда врезается или в плоть, или в душу жертвы. Жертва может быть виновная или невиновная, но вот место, где они скрещиваются. И он настаивал, что в момент, когда человек, виновный или нет, делается жертвой, он получает власть простить; он может повторить слова Спасителя: Прости, он не знает, что делает!
У меня есть пример этого из концентрационных лагерей. После войны я полтора года занимался как врач людьми, которые освобождались из лагерей. Мне попала немецкая газета, где рассказывалось о том, как в одном из лагерей (кажется, Дахау) была найдена молитва, написанная евреем на куске оберточной бумаги.
"Мир всем людям злой воли! Да престанет всякая месть, всякий призыв к наказанию и возмездию. Преступления переполнили чашу, человеческий разум не в силах больше вместить их. Неисчислимы сонмы мучеников.
Поэтому не возлагай их страдания на весы Твоей справедливости, Господи, не обращай их против мучителей грозным обвинением, чтобы взыскать с них страшную расплату. Воздай им иначе! Положи на весы, в защиту палачей, доносчиков, предателей и всех людей злой воли — мужество, духовную силу мучимых, их смирение, их высокое благородство, их постоянную внутреннюю борьбу и непобедимую надежду, улыбку, осушавшую слезы, их любовь, их истерзанные, разбитые сердца, оставшиеся непреклонными и верными перед лицом самой смерти, даже в моменты предельной слабости. Положи все это, Господи, перед Твоими очами в прощение грехов, как выкуп, ради торжества праведности, прими во внимание добро, а не зло! И пусть мы останемся в памяти наших врагов не как их жертвы, не как жуткий кошмар, не как неотступно преследующие их призраки, но как помощники в их борьбе за искоренение разгула их преступных страстей. А когда все это кончится, даруй нам жить как людям среди людей, и да возвратится на нашу исстрадавшуюся землю мир — мир людям доброй воли и всем остальным".
Второй пример — человека, которого я очень близко знал. Он был старше меня значительно, участник первой мировой войны, где он потерял руку; он вместе с матерью Марией Скобцовой спасал людей во время немецкой оккупации — Федор Тимофеевич Пьянов. Его взяли немцы в лагерь, он четыре года там был, остался в живых. Когда он вернулся, я его встретил случайно на улице, говорю: Федор Тимофеевич, что вы принесли обратно из лагеря, с чем вы вернулись? — Я вернулся с ужасом и тревогой на душе. — Вы что, потеряли веру? — Нет, — говорит, — но пока в лагере я был жертвой жестокости, пока я стоял перед опасностью не только смерти, но пыток, я каждую минуту мог говорить: Господи, прости им, они не знают, что творят! И я знал, что Бог должен услышать мою молитву, потому что я имел право просить. Теперь я на свободе; наши мучители, может быть, не поняли и не раскаялись; но когда я говорю теперь: Господи, прости, они не знают, что творят, — вдруг Бог мне ответит: а чем ты докажешь искренность своего прощения? Ты не страдаешь, теперь тебе легко говорить… Вот это тоже герой прощения.
