Нил Синайский - Творения

Однако же я напоследок отправился в объявленный город с двумя, каких дали мне, путеводителями, и на дороге встретился нам один юноша, следовавший за навьюченными животными. Он видел меня в стане и подробно знал мои обстоятельства. Бывши же в Елузе и узнав, без сомнения, рассказываемое о сыне моем, как был он пленен варварами, сообщил ему известие обо мне и, взяв у него письмо, как благую весть нес от него ко мне. Увидев же меня издали, начал он подходить ко мне улыбаясь, а я смотрел на него не как на человека, о котором ничего не хранилось в памяти и которого черты при первой встрече вовсе неизвестны.

И он, приблизившись ко мне не как незнакомый, заговаривает со мною со светлым лицом; протянув правую руку, загибает ее назад и, ручную кисть оперши на плечо, концами перстов вытаскивает из колчана письмо, подает его мне и сообщает добрую весть, что сын жив, советуя быть мне благодушным и не думать, что для него, как для раба, невозможно и надеяться чего–либо хорошего, потому что купивший его есть священник Божественных Христовых Тайн; да и сын, как говорят, посвящен уже в священный чин, и вверена ему пока низшая должность церковнослужителей, но по рачительности подает он великие надежды к скорому повышению, в короткое время показав много опытов добродетели, и всех убедил быть такого о нем мнения, приведя их к тому добротою нравов.

Я, как человек неимущий и бесприютный, наградил вестника словами благожелания и молил Бога подать ему многие блага в жизни, потому что не было у меня чем заплатить ему за добрую услугу, Богу же предоставил устроить все Своим Промыслом и Ему со слезами воздал благодарение за неожиданную радость, как положившему начало прекращению, по человеческим соображениям, непреодолимого бедствия и возвращению нам прежнего благоденствия.

А как скоро пришел я в город, прежде всего взыскал святой храм, как вину благ, и воздал подобающую ему честь, оросив пол его слезами и плачевными воплями наполнив Божие святилище. Оттуда же, когда указали мне дорогу, пошел к дому, где жил сын мой, в предшествии многих, старавшихся приход мой предварить добрыми вестями, потому что все, по распространившемуся наперед слуху, знали, что я, возбудивший много о себе толков, отец проданного у них. И не было ни одного, кто наружностью своею не показывал бы признаков радости. Всякий же, смотря на меня, как на родного, которого отчаялся и видеть, веселым лицом и скача показывал, что разделяет со мною радость. Поэтому, когда приближались мы к дверям, многие, вызвав сына и сказав, что я пришел, выводят его ко мне навстречу.

Увидев же друг друга, и я и он нимало не показали удовольствия, но оба плакали, слезами омочив лица, а равно и хитоны на грудях. И он подбежал ко мне, не совсем узнавая меня, потому что по длинным на голове волосам и грязной одежде нелегко мог я быть узнан. Однако же, поверив более известившим его, нежели, как следовало, глазам своим, шел он с распростертыми руками, в полной готовности броситься на грудь мою. А я и в толпе народа узнал его тотчас, потому что черты лица его были те же и ясно впечатлелись во мне непрестанным о нем памятованием.

Не удержав порывов радости, внезапно утратил я все силы тела и, упав, лежал на земле, не говоря ни слова; многие почли меня мертвым, потому что и прежде в печали своей ничем не отличался я от мертвого, но, кроме зрения и дыхания, был совершенный мертвец. Поэтому сын, обхватив меня крепко и сжав в объятиях, едва мог вывести из бесчувствия и довести до того, что узнал я, кто я, где нахожусь и кого вижу своими глазами. После этого и я, взаимно обхватив и облобызав его, воздавал ему такими же крепкими объятиями, без сытости удовлетворяя давнему желанию.

Потом, когда возвратилась у меня способность говорить, стал я извиняться и уверять, что виновником всех бедствий, какие испытал он, был я, который вывел его из отечества и заставил жить в стране, подверженной непрестанным грабежам. И сказанное мною было справедливо. Ибо испытал ли бы когда что–либо неприятное, живя там, где родился и воспитан, в такой стране, которая отовсюду ограждена миром и ниоткуда не боится подобных козней? Да погибнут думающие, что назначенное судьбою неизбежно, и утверждающие, что какая–то необходимость ведет страждущих к предопределенному.

Наконец стал я просить, чтобы сын рассказал, что потерпел во время пребывания у варваров, потому что не горько уже извещать о миновавшем испытании. Как после болезни здравие, после язв врачевание веселят, а не печалят, так рассказ о горестном событии, по избавлении от него, доставляет немало удовольствия, и, может быть, столько же, сколько испытание сего причиняло болезни.

Сын, глубоко и тяжело вздохнув и наполнив глаза слезами, сказал: «Какая, родитель, польза от воспоминания горестей? Такое напоминание растравляет обыкновенно язвы страдавшего. Если подобный рассказ пленяет своею занимательностью слух постороннего слушателя, доставляя ему приятность чужими страданиями, то испытавшего оные не делает свободным от болезненного ощущения минувшей скорби, возбуждая оное почти в равной с прежним мере и как бы производя прикосновением боль в болячке, когда она не совсем еще заживлена. Но поелику знаю, что не перестанешь беспокоиться, пока не узнаешь, что знать тебе желательно, потому что в необычайности моего спасения ищешь повода к славословию и приобык песнословить Бога за полученные от Него благодеяния, то слушай с мужественным духом, чтобы тебе, по отеческому сердоболию сострадая о тяжести постигших меня бедствий и оплакивая оные своими жалобными восклицаниями, и меня не растрогать до вопля или не довести до того, что слезы попрепятствуют мне произносить слова, так что от рыданий не будет слышен и голос мой.

Итак, о многом, конечно, известил вас после побега своего служитель Магадонов; и повторять это будет излишним, а вместе, может быть, и тягостным для слуха, которому желательно самое нужное, а что говорится в другой уже раз, скучно, как пустое и незанимательное. Но что случилось после сего бегства, о том сказать необходимо, так как сего ты требуешь.

У варваров (как сказал он, ибо, конечно, говорил он вам об этом) было решено убить нас, и с вечера все приготовлено для жертвоприношения: жертвенник, нож, возлияние, чаша, ладан; и смерть наша, которой не попустил совершиться Бог, если бы не воспрепятствовал Он, назначена была в глубокое утро. Между тем служитель этот, не скрыв от меня своего побега, ушел. И расстояние пройденного уже им пути, и неудобство предпринять за ним погоню сделали сомнительною возможность его поймать.

Ибо не только время от вечера до утра было достаточно продолжительно для бегущего, но и неизвестность избранного им пути затрудняла погоню за ним. Да и какой искусник в отыскании следов и счастливый угадчик неизвестного мог бы следить за бежавшим на таком пространстве пустыни, не находя никакого знака, оставленного проходившим, так как земля в ней, везде жесткая, изрытая оврагами, не показывает на себе полагаемых на ней следов. А я, пав ниц, лежал на земле, лицом приникши долу, а умом на крылах скорби воспарив горе, всецелый, ничем не развлекаемый помысел погрузил в молитву, потому что предстояла мне смерть.

Ибо при безопасности в нетрезвящихся рассевается он, занимаясь торговлею, мореплаванием, постройкою домов, разведением садов, сватовством, женитьбою, чадородием, военною службою, запасом продовольствия, судебными делами, судилищами, судейскими местами, высокими чинами, глашатаями, градоправителями, отмщением врагам, свиданиями и всегдашним пребыванием с друзьями, народоправлением, военачальством, правительственными делами, даже мечтами о царском сане. Когда же обстоятельства соберут его воедино страхом опасности, отвлекши от всего, что обыкновенно развлекало его в небоязненном и свободном состоянии, тогда всецело предается тому, что печалит его, и, обращаясь к Богу, умоляет Его единого, как разрешающего все затруднения одним легким мановением.

И я втайне говорил Богу так: «Владыка, Создатель всей видимой и умопостигаемой твари, в Твоей руке сердца созданий Твоих, Ты обращаешь в жалость зверство неразумного гнева, когда хочешь по правдивому суду спасти по приговору власти предаваемых на смерть; Ты укрощал ярость диких зверей, стремящуюся пожирать человеческие тела, Ты удержал разливающуюся силу огня, одним мановением вложил бездейственность в усилившийся пламень, непострадавшими сохранил осужденных на погибель, неизреченным и чудным могуществом Твоим соделал, что волоса и кожа оказались неодолимыми для огня; Ты спаси и меня, ниоткуда не имеющего надежды на помощь и, прежде нежели лишен я жизни по суду врагов, по всей видимости уже мертвого, не попусти, чтобы кровь моя послужила возлиянием демонов и чтобы лукавые духи наслаждались туком плоти моей. Меня уготовили в жертву звезде, соименной страсти похотения, —да не соделается же приношением и жертвою демону, одноименному с непотребством, мое тело, до сего дня соблюденное чистым. Напротив того, зверское сердце жестоких преложи в милостивое и кроткое.