Нил Синайский - Творения

Творения

К монаху Агафию

Отделение 1. Введение

Глава 1. Имея обычай, известный и тебе, досточестнейший Агафий, уклоняться по большей части от бесполезных сходбищ с людьми скучными и, когда нужда заставляет выходить из дому, проводить время в местах наиболее тихих, и вчера прохаживался я за городом. И вид рощи, и приятное пение стройно оглашающих ее птиц, и чистое веяние свежего ветра успокаивали меня, подобно зыбкой колыбели. В это время идешь ко мне ты, впрочем, нерешительно, уподобляясь человеку, который непрестанно то припадает на колено, то привстает. По задумчивости моей заключил ты, что мое уединение (в чем и действительная была правда) недаром.

«Этому безмолвию, — рассуждал ты, — непременно есть важная какая–нибудь причина; не бывает такого безмолвия без дела, если ум не приведен в самоуглубление чем–либо достойным размышления». Но, заметив, что подаю тебе знак и поджидаю тебя не без удовольствия, подходишь ты, приветствуешь меня, идешь со мною и спрашиваешь о причине моей задумчивости; потом, узнав, что занят и озабочен я исследованием вопроса, о котором пишу, берешь мою руку, подносишь к устам, целуешь и, улыбаясь весьма весело, говоришь мне: «А я вот принес тебе новую заботу: хочу указать предмет, который стоит, чтобы о нем написать, многим может принести пользу, многих от усилившейся ныне роскоши — обратить к жизни целомудренной».

Глава 2. Имея у себя достаточное по силам моим занятие — псалмы, по какой–то алчности не упускать случая о чем–либо писать не без заботливости спросил я у тебя, что же это за предмет? Что такое могло бы доставить пользу и нынешним, и будущим читателям? Широко раскинула повсюду всеуловляющие сети суетность, всех она захватила, всех даже и без сети держит в своей власти; как силки расставила кругом богатство, чины, господство, забавы, непристойные наслаждения; каждый остается в порабощении той страсти, к какой суетность нашла его наиболее склонным.

Она не только понуждает его услуживать чреву или другой какой телесной потребности, но заставляет еще сокровищницы свои наполнять неправедно приобретенным имуществом, приневоливает, когда другие истаивают от голода, тщательно сберегать худо накопленное, и сберегать, может быть, для тех, которые не употребят сего во благо; почему собирающий осужден будет на сугубое наказание, и как обижавший немощных, вместо того чтобы им помогать, и как отнятым у них приготовивший средство к распутной жизни тем, которые при умеренном достатке могли бы нередко прожить целомудренно. Ибо изобилие, возможностью тратить много увеличивая в человеке привязанность к наслаждениям непозволенным и постепенно доводя его до крайнего предела невоздержности, научает величаться делами непристойными.

Глава 3. Но ты стал с жаром описывать мне Перистерию, женщину, как гласит молва, знаменитую по сану, а как ты утверждал, еще более знаменитую по душевным добродетелям; и ты перечислял в ней множество высоких добрых качеств: ее воздержание, нищелюбие, непрестанное поучение в словесах Божиих, прилежную и умиленную молитву, щедрую расточительность имения на нуждающихся, целомудрие даже во взоре и в самом помышлении, почтительную попечительность о скончавшихся странниках и убогих, сострадательность ко всем, по какой бы то ни было причине бедствующим, уважение к богочестивым, заботливость о приявших на себя жизнь иноческую, общительность с ними в потребном для нужд телесных, чтобы и ей, хотя супружеское иго препятствует вместе с ними безмолвствовать и трудиться, участвовать, однако же, в жизни их, услуживая им в необходимом для жизни и тем как их освобождая от житейских попечений, так и себе уделяя часть их не развлекаемого ничем служения Богу. Пересказав же все это и еще большее, вслед за тем сообщил ты, что часто, по козням диавола, впадает она в искушения и скорби, давая чрез это разуметь, что подвигу ее есть сильный противоборник.

Глава 4. Сначала недоумевал я, действительно ли в нашем роде возможно произрастать такому насаждению, о каком сказываешь ты; у нас, говоря по сущей правде, вместо дерев садовых и плодовитых наполнено все бесплодным и диким лесом; и в нем растут и зеленеют новые ветви; он незыблемо стоит, держась глубоко пущенными в землю корнями, необъятно в ширину раскинул длинные сучья и, покрытый густыми листьями, дает такую тень, что лучу доброй мысли никак уже не согреть никогда глубину сердца, омраченную грехом, проникнувшим собою дела наши.

Потом, обдумав и признав излишним доведываться в точности, есть ли такой человек на земле или и нет подобного, с готовностью приступил я к сочинению, уверившись, что предмет полезен сам по себе, хотя бы и не нашлось никого, подтверждающего это своими делами. Ибо, когда слово в свою пользу имеет свидетельство в самом существе дела, тогда убеждает оно скоро, и слушателя к удостоверенью в доказываемом без всякого примера приводит истинность и основательность доказываемого, не давая возможности противоречить даже и крайне привыкшему к прекословиям.

Глава 5. Как никто не сомневается, что и на облачном небе есть солнце и совершает свое течение, что и в зимнее время заключается в растении плод, потому что достойным уважения учителем имеет он для себя предшествующий опыт, так и прекрасное все беспрекословно признают прекрасным. Хотя худой навык поддерживает по–видимому в душе привязанность к дурному, однако же совесть стыдится с упорством уклоняться от признания истины, гнусным и крайне предосудительным для себя почитает оспаривать очевидное.

Рассудил я и с другой стороны: что для кого–либо возможно было древле, то и ныне возможно для желающих; потому что одно и то же естество и тогда было, и теперь продолжает быть во всех одинаковым, и не дает благовидного предлога ссылаться на бессилие тем, которые по собственному долговременному навыку не делать ничего служащего к пользе почитают невозможным преуспеть в добродетели мужей и жен, живших древле. Не признал я основательным вовсе не верить, что возможно кому–нибудь возбудить в себе решимость к соревнованью оным блаженным в строгом по закону житии и произращать плоды добродетели, потому что сила естества, какая была в них, достаточна к тому, чтобы и от застарелого пня произвести новые и цветущие отрасли.

Глава 6. Если Ной из всего современного рода, осужденного на конечную погибель в потопе и всецело истребленного потопными водами, один оказался благоугодившим Богу; если среди варваров, по долговременному навыку косневших в беззаконии, как белая лилия среди разросшихся всюду терний, процвел правдивейший и истинный человек Иов; если и Содомская страна, сожженная молниеносным огнем, имела в себе удостоившегося Божией милости страннолюбца Лота; если различные времена произвели и Раав, и Девору, и Есфирь, и Иудифь, Фиву и Прискиллу, Серну и Лидию, и многих других; если во всяком роде отличался кто–нибудь житием, вновь живописуя в себе светлыми красками изглаженный временем образ естественного благородства, чтобы, совершенно и вконец угаснув, начало древнего доброго жития не заставило признавать вовсе невероятным и того, что писано о живших хорошо; то не странно ли будет отрицать, что как в другие времена были подобные люди, так и ныне (хотя по причине преобладающего обольщения кажется сие несбыточным) найдется такая душа, которая добрыми своими делами засвидетельствует сродство свое с оными древними и украшается преимуществами, какие исчислены тобою, о любезная глава?

Отделение 2. О воздержании

Глава 1. Прекрасно воздержание — это начало и основание всех прочих добродетелей, потому что тело, как молодого резвого коня, укрощает и приучает оно к благочинию, постепенно усмиряя, сокращая игривость скудостью, обуздывая и делая скромными те страсти, которые роскошь доводит до упрямства и необузданности, так что они бьют ногами, рвутся из рук, в большие затруднения поставляют браздодержца — рассудок, и он едва уже бывает в силах удерживать и куда угодно ему направлять стремительные их порывы. О сем–то, кажется, Екклезиаст преподает урок всем людям, когда, беседуя с телом, которое прежде, при умеренном образе жизни, было кротко и благопокорно, говорит: «Прииди убо, да тя искушу в веселии» (Еккл. 2, 1) — и, дознав, что опыт неудачен, с трудом уже владея теми движениями плоти, которыми прежде владел удобно, обращает речь к утучняющему животную нашу часть веселию: «Что сие твориши?» (Еккл. 2, 2).

Против обычая, к чему бы не хотел я, влечешь ты произволение, восхитив сердце, тобою угнетаемое и как бы услаждаемое несколько, носишь его по стремнинам, по краям пропастей и бездн, частью отказывающийся и частью соглашающийся рассудок без принуждения заставляешь избирать дела постыдные, не против собственной его воли, самочинствуешь над ним, и он не без удовольствия терпит твое самоуправство.