Софроний (Сахаров) - Таинство христианской жизни
Так без того, чтобы моя воля сознательно направлялась на искание беспротиворечивой общей системы бытия, продолжалось некоторое, скорее, немалое время, пока не открылся мне основной порок всего пережитого мною процесса. В действительности все мои взлеты исходили не из нисходящих на меня откровений свыше, но из идущих снизу постулатов; во всех сих операциях: строения башни и затем контроля сей стройки — участвовали категории рациональной логики и современные тому моменту научные эмпирические знания.
Прошло несколько лет в напряженных усилиях, но дух мой не находил исхода из ряда внутренних конфликтов. Ни выход души из тела, ни потеря ощущения своей индивидуальности, ни погружение ума в некую неясную бездну по совлечении умственных представлений и видимых образов — не привели меня к живому ощущению искомого Вечного в моем сознании...
Не понимал я и того, зачем я родился. В вихре исторических событий отдать свою жизнь за еще не осознанный мною идеал? Так родилась во мне смертная память и с нею новое чувство бессмысленности всех стяжаний на Земле. Ни этих мыслей, ни этого чувства я никак не удерживал, но они приходили ко мне, как некий дух овладевали всем моим существом и потом снова на некоторое время оставляли меня. Постепенно внимание мое отвлекалось от всего окружающего меня и сосредотачивалось вовнутрь на вопросе: вечен ли человек, или все мы снова уйдем во мрак небытия? Душа томилась в искании ответа на вопрос, ставший для меня важнее всех мировых событий. Все рушилось вокруг, но я почти не замечал происходившего. Доминировала нужда знать: ухожу ли я в совершенное ничто или?.. Ведь если я умираю, то с моей смертью во мне умирает весь космос. Даже и Бог. Моя смерть есть конец всего Бытия вообще. Я был молодым, восемнадцати лет, но уже тогда жило ощущение, что всякий человек в самом себе является в каком-то смысле центром всего Бытия.
Я жил, как во сне. И сон был кошмарным. Я не разумел тогда, что Господь приближался ко мне. И как возможно подумать об этом, если моментами подо мной была черная бездна, а предо мной возвысилась толстая свинцовая стена. В начале революции дважды я был арестован. Многие погибли в то время, но я не ощущал никакого страха, словно в арестах не было ничего ужасного. Но это видение стены и пропасти наводило на меня необъяснимый тихий ужас. И это продолжалось долгие годы. Кончилась война с немцами. По всему лицу России бушевала гражданская братоубийственная бойня. Я уехал во Францию. Но память смертная не только не покинула меня, но продолжала возрастать в своей силе. И все же я внешне жил почти как все. Я сохранял нормальные отношения с людьми; я выполнял многие сложные работы; я беседовал на серьезные темы, главным образом об искусстве. Мне кажется, по воспоминанию, что и со мною все обращались как с нормальным. Создавалось странное положение двойной жизни. Ненормальным, пожалуй, было то, что молитва внутрь меня не прекращалась ни днем, ни ночью. Я и не искал ее: она овладевала мною. Все, что не пребывает вечным, обесценивалось в моих глазах. И, естественно, я искал уединения на долгие часы, чтобы высказать Богу всю мою боль, все мои недоумения; я вступал с Ним в спор за все, чего я не понимал, было ли то вне меня или внутри. Я рассудочно боролся со многими, новыми для меня, явлениями. Я говорил однажды самому себе: «Ты еще молодой, ты здоров, и смерть, возможно, придет через сорок или пятьдесят лет». Но, прежде чем я договорил, в ответ на это с силой и немедленно ворвался голос: «Хотя бы и тысячу лет, а потом что?» И тысяча лет представлялась короче электрической искры. Время теряло свою протяженность. Но это еще не потому, что вечность открылась мне, а потому, что мир весь объят смертью. Люди мертвы, дела их бессмысленны. На них жалко смотреть, даже когда они веселились.
Душа начала томиться исканием чего-то непонятного, чего-то скрывающегося от меня, и вместе с тем странно близкого. Думаю, что для окружающих я был «как и все», и внешне я продолжал жить почти «как и все». Почти, по тому что многое, «то обычно занимает сознание людей, не занимало уже меня.
Происходили великие события, великие мировые сдвиги (перевороты), но я их не видел, не замечал. Все рушилось вокруг меня, но мое внутреннее крушение было более интенсивным и не допускало до моего сознания внешних событий.
Во мне доминировала мысль: если я умираю, то есть ухожу в ничто, то, значит, и все другие люди умирают, и, следовательно, все суета, следовательно, жизнь нам не дана. Разрешение этого вопроса было для меня важнее всех мировых событий, потому что с моею смертию ВО МНЕ умирает весь мир, и даже больше — Сам Творец мира умирает во мне. Если я ухожу в Ничто, значит; и все — Ничто. Моя смерть есть КОНЕЦ БЫТИЯ ВООБЩЕ.
Эта смертная память, постоянно возрастая, достигла такой силы, что весь мир воспринимался мною как мираж, как сон, как некое странное видение; под ногами я не ощущал твердой земли: я ходил над пропастью; подо мной была бездонная, жуткая, черная пропасть. Мало этого, предо мною была странная, непроницаемая, как бы свинцовая толстая стена и жуткая черная тьма, наводившая ужас на меня. И это продолжалось долго, годами. Кончилась война, вызвавшая во мне эти мысли и чувства, а смертная память не оставляла меня, продолжая возрастать в своей силе. И все же внешне я продолжал жить ПОЧТИ как все.
Несмотря на происходившее со мною, я продолжал сохранять подобную нормальной реакцию на окружающее: я говорил с людьми о разных предметах, на различные темы (кроме своих переживаний) и думаю, что люди говорили со мной как с нормальным человеком. Я работал, выполнял очень сложные работы.
По временам меня охватывал, особенно вначале, ЖИВОТНЫЙ страх смерти, по временам только душою я чувствовал смерть. Когда я опирал голову на руки, в руках я ощущал череп, и образ смерти вставал предо мною. Моя «нормальная реакция» говорила мне, что я еще молоди здоров, что смерть еще, быть может, далека, что, естественно, я могу прожить еще и сорок, и пятьдесят лет, но в ответ на это с силой врывался голос, говоривший: «Хотя бы и тысячу, а потом что?»
И тысяча лет в моем сознании суживалась в краткое МГНОВЕНИЕ. Время теряло свою протяженность. Над всем превалировала смерть и ужас пред НИЧТО.
Будучи уже во Франции, в моем кламарском ателье, я пришел в состояние более глубокого недоумения.
Тот факт, что душа не удовлетворялась ни мыслями о том, что я проживу тысячу лет, ни идеей о всемирном могуществе царства, ни вечной исторической славой, большей, чем Александра или Сократа и кого бы то ни было другого из величайших гениев, поэтов, художников, философов и подобное, но с превосходящей все сие силой голос говорил, что если все же они умерли, то все сие ничто. Итак, это был вопрос вечного абсолютного значения.
Странно, я теперь не могу восстановить в моей памяти ничего, кроме этих слов, которые в течение ряда дней поглощали все мое внимание. Я спрашивал... (кого? себя ли или еще кого?): «Что в моей жизни является собственно „химерическим исканием«»? Трудно мне теперь восстановить хронологическую последовательность моих внутренних событий, и возможно, что в значительной мере еще и потому, что я одновременно носил в себе несколько идей, притом же никогда не вел дневника. Так или иначе, наступил день, когда я вспомнил в глубине моего существа слова Христа: «Прежде нежели был Авраам, A3 ЕСМЬ» (Ин.8:58). И Бога я осознал как Персону. И это сознание явилось, как Свет. Мои же стремления слиться с Единым, сверхличным Абсолютом предстали как абсурдное искание вне подлинного Бытия, так как подлинно живет только Персона. И так Христос снова ожил во мне, и в Нем явилась мне Истина, и душа моя полюбила Его. Заповедь Христа о любви раскрылась мне как единственная форма действительного познания — познания через единство в бытии. Молитва свободно потекла и неудержимо влекла меня день и ночь, «мешая» мне писать картины. Обращенная к живой Персоне молитва стала осмысленною, и мои «безымянные» взывания о расширении моего сознания и моего восприятия до космической беспредельности превратились в искание Духа Святого.
Не без страха скажу, что в этот период молитва моя переходила много раз в видение Света, но я не уразумевал происходящего со мной. Многое было для меня еще неясным. Будучи на Западе, среди христиан иных традиций, главным образом имею в виду сейчас римо-католичество, преобладающее во Франции, еще никак не способный разобраться, где обрету я большее приближение к Богу Истинному, я обратился к такой молитве, которая много-много раз вырывала меня из этого мира. В моем «отчаянии» от сознания своего невежества я просил Бога не скрыть от меня путей к нему. Это был страшный период моей жизни.
В это время я покинул Кламар и снова поселился в центральном Париже. Много раз для молитвы я входил в католические храмы, открытые целый день для народа. И вот однажды, увлеченный молитвой на долгое время, что было обычным со мною в то время, я увидел подошедшего ко мне священника (католического), который сказал мне, что он часто видел меня усердно молящимся и хотел узнать, кто я. При беседе с ним я смотрел на него с удивлением: все в его облике было для меня чужим. Странно. Ведь в тот период я действительно находился в таком состоянии духа, что если бы ктонибудь выколол мне гл аз, я ответил бы только состраданием. Вырванный из этого мира молитвой, я не дорожил ничем в этой жизни. Время исчезало, или, можно сказать иначе: сокращалось до ничтожества.
