Ольга Гусакова - Хранители веры. О жизни Церкви в советское время
Каждому христианину знать следует, что христианство устрояется на земле, но землей не ограничивается, ибо оно (христианство) есть связь Неба и земли. Если же этой связи не чувствуешь, к ней и устремляться не будешь, но тогда ты – пустота и затхлость, «медь звенящая и кимвал бряцающий» [63] . Самое страшное в христианстве – это равнодушное служение священника. Это страшнее любых атеистических нападок на Церковь. Последние ничего не стоят, все они – тупость и ложь. Когда же лень и равнодушие подкрадутся к священнику, это – чистое растление для священника и скучища неприличнейшая для прихожан. Служить должно только с полной отдачей. Сердце же свое к тому готовить должно воздержанием, молитвой и постом.
И последняя личность, о ком расскажу, – митрополит Антоний Сурожский [64] . О нем чрезвычайно много написано, я же хочу только некоторые штрихи внести. С ним я лично был знаком, бывал у него в Лондоне, и он был у меня и в доме, и в квартире. Ему людям было что сказать, он умел это делать, и людям от него было что почерпнуть. Глубину своего религиозного гнозиса (знания) он духоносностью растворял. Правда, тем, кто его не видел и не слышал, духоносность эту достаточно сложно передать. Меня в нем вот что поразило.Архиерей, если присутствует на всенощном бдении, обычно примерно до половины службы стоит в алтаре, справа от престола, и молится. Когда владыка Антоний наш храм в Николо-Кузнецах посещал, он, встав около престола, сразу же в молитву уходил. Даже физически, даже зримо ощутимо было, как он уходит внутрь себя, «сводит ум в сердце» (богословская подвижническая терминология). Моменты эти я лично наблюдал: закрытие глаз у него всегда сопровождалось подобием едва заметной улыбки на лице. Владыка явно был наедине с Богом. Это меня до глубины умиляло. Если же требовалось кому-то владыку о чем-то спросить, нужно было поцеловать его в плечо или слегка коснуться его. Не знаю, как для других, для меня как божий день ясно было, что в момент этот владыка лицом к Лицу Живому Богу предстоит. И вдруг прикосновением требуют, чтобы он вышел из этого состояния. Мне со стороны и то ведомо было, как трудно ему с Живым Богом расставаться. И всего-то только потому, чтобы копеечный вопрос выслушать… Необыкновенным усилием воли владыка выходил из своего молитвенного предстояния, осматривался вокруг, ища, кому он нужен? Владыка выслушает, сам же еще вопрос углубит, а потом раскроет его так, что ответы всегда оказывались потрясающими, нежданными. Еще обдаст вас любовью, согреет теплом. А потом еще добавит: «Нет плохих вопросов, есть плохие ответы»… Убедившись же, что больше в нем нет нуждающихся, закрывает глаза и вновь сводит свой ум в сердце. Тому дивился я, как может владыка достаточно спокойно молитвенно оставлять Бога Самого?! Улучив момент, я спросил: «Владыка! Для меня как божий день ясно, чего стоит вам во время стояния перед Живым Богом оставить Его, уйти от Него, доподлинно при этом зная, что и зададут-то вам копеечный вопрос? Где черпаете вы для этого силы?» Владыка улыбнулся и ответил мне: «Я знаю, что сейчас мир испытывает страшный духовный голод. Поэтому я Богу дал обет быть там, где я нужен».
– Батюшка, позвольте коснуться темы более приземленной. Расскажите, пожалуйста, как вас пытались вербовать…
– Случаи такие есть одновременно и испытание, и закалка. Вот пример. В семинарии в одиннадцать часов у нас отбой. В это время приблизительно раз или два в месяц в академию наведывалась «тройка» – двое в штатском и милиционер в форме. Они входили в вестибюль и сразу же поднимались в ректорские покои. Ясно было – так просто не уйдут, кого-нибудь уведут. В течение часа или двух кого-нибудь уводили. Что они уведут, это нам ведомо было, затем они и пришли. Вопрос – за кем, не исключено, что и за тобой… Момент этот был всегда напряженным – проверка на мужество. В семинарии дружок у меня был (неплохим священником потом стал). Смотрю, а он в углу, съежившись, сидит, весь дрожит, даже пена на губах проступила… Я подошел к нему. «Сукин ты сын, – говорю ему, – ты зачем сюда шел?! На курорт, что ли, приехал? Ты должен был все перед поступлением в семинарию просчитать, как религия ненавистна Советам. Если кто из них сейчас тебя дрожащим увидит, они тебя так обработают, что последней сволочью станешь. Что противопоставишь ты их напористости, если уже сейчас дрожишь?!» Врезал ему, помнится, как следует, и помогло!
На встречу с ними нужно было без боязни, смело идти. Но это пока еще рассуждения.
Ко мне лично приступали несколько раз. Поначалу подступят, я без боязни, смело, отвечу, и они оставляли меня. Прощупывали, видимо. Потом уже более напористо подступили. Подстроился ко мне некто «в сером» и завел свою речь. Начал он с патриотизма: люблю ли я Родину, как бы я поступил, если бы откровенно подошел ко мне враг… «Родину я люблю, – ответил я, – враг же, да еще и явный, ко мне уж просто подступиться не может». Отшил его. Однако потом подстроился ко мне уже такой агент, который как лист банный прилип. Я ему и так и эдак – он не отстает. Я разворачиваюсь и говорю ему: «Кем вы хотите меня сделать? Предателем? Так попомните, если я Бога предам, после этого я таким сексотом [65] стану, что вас же первого и предам! Вас! Так и знайте!» Это так на него подействовало, что он сразу же оставил меня.
Все иначе с моей «вербовкой» обстояло, когда я уже священником стал… Инспектор и ученый секретарь академии меня почему-то любили. Секретарь около Николо-Кузнецкого храма жил и на раннюю литургию ходил, на которой я всегда проповедовал. Однажды на литургию он пришел уже с инспектором Доктусовым [66] . Прослушав проповедь, они решили ходатайствовать перед Патриархией о моем назначении настоятелем храма на Воробьевых горах. Как ученые мужи, они были изумительны, но плохо понимали, по-видимому, что от настоятелей, да еще вновь назначаемых, требовалось, чтобы они подписку дали. Об этом даже я знал, они же момент этот напрочь упустили из виду. От их предложения я наотрез отказался, они спросили: «Почему отказываешься?» Пришлось выкручиваться. Сказал, что не готов, что у меня хорошее место, изумительный настоятель – отец Всеволод Шпиллер [67] , у которого мне должно учиться и учиться. Не мог же я им истинную причину изложить. Невзирая на отказ, они таки увезли меня к управделами Московской Патриархии Николаю Колчицкому [68] .
Как только началось движение по моему назначению в настоятели, «кумовья» сразу же названивать мне стали, даже назначили встречу на Ордынке под часами. Думаю: завербовать меня хотят! Не удастся, не выйдет! К счастью, вершилось все по телефону, потому подписки о неразглашении тайны я им не давал. Прикинувшись дурачком, я оповестил о предстоящей встрече митрополита Николая (Ярушевича) [69] . Митрополит сразу же позвонил в Совет (по делам религии) и спросил: «Что за дела творятся? Почему священника куда-то под часы на встречу вызывают?» Огласка произошла, это-то мне и нужно было. Спросить с меня по всей строгости они не могли (подписку-то о неразглашении тайны я не давал). Много времени спустя по этому поводу следователь высказывал-таки мне свое негодование. Сам же я считаю, что из ситуации этой выпутался легко. После такого провала окончательно отступили от меня.
Продолжу о событиях в Патриархии. Итак, господа профессора привели меня к Колчицкому (он-то уж по положению вынужден был сотрудничать с ними – получать от них инструкции, кого можно назначить настоятелем, кого нельзя. В каких формах это выражалось, я, конечно же, знать не мог). Колчицкий спросил меня, желаю ли я быть настоятелем в храме на Воробьевых горах. Я ответил: «Нет, отец Николай, не желаю». Он тут же отпустил меня, и, кажется, даже с радостью. Назначить-то меня настоятелем без их согласия было нельзя.
Еще расскажу о вызове меня на Лубянку (по поводу судебного дела над Глебом Якуниным [70] в 1979 году). Там все обстояло посерьезнее. Уже одно то впечатляло, что несколько этажей вниз «в преисподнюю» на лифте спускаться пришлось. Признаюсь, муторное было состояние, когда же со следователем разговаривал, был весьма спокоен и ни в чем ему не уступил. В первый вызов следователь чисто формально вопросы мне задавал. Я ему отвечал, а он писал. Когда же написанное он дал мне на подпись, я увидел там нечто ужасное. Ясно было, что отца Глеба они под расстрел подвести хотят. Обращаюсь к следователю и спрашиваю:
– Я это вам говорил?
– Подписывай! – грубо скомандовал он.
– Подписывать? Хорошо…
Я взял ручку и по диагонали написал: «Все – ложь!» Поставил дату и подписался. Он посмотрел и от удовольствия даже руки потер. Понимающие в этом люди говорили мне потом: «Если бы такое ты раньше сделал, то уж точно себе бы приговор схлопотал». Потому следователь потер руки, что жил еще прежними установками. Времена же изменились. Он меня отпустил, полагая, что ненадолго. Месяца полтора-два меня не трогали, потом вызвали вновь. Занимался мною уже другой следователь. Судя по всему, он явно знал о моем поступке, потому, исписав один лист, дал мне его на подпись. Как и прежде, я и здесь спросил:
