Пьер Шоню - Во что я верую
Земледельческо-пастушеской эпохе потребовалось три тысячи лет для того, чтобы от сбора каких-то определенных растений в полях, от простейшего иждивенчества за счет окружающей среды наши предки перешли к обустройству этой среды во имя своих нужд[XXVII]. Три тысячелетия — с 3500 года до 500 года до Р.Х. — потребовались и для перехода от письменности, запечатлевающей память о вещах, к письменности теперешней[73]. В Персии времен Ахеменидского царства этот поворотный пункт датируется поистине точным образом. Ахеменидское царство, занимавшее при Дарий и Ксерксе 3, 5 млн. кв. км., возникло в результате наложения арамейского языка в качестве средства межнационального общения и системы алфавитной транскрипции — на трудно читаемую клинопись на глиняных табличках. Естественно, что эта разновидность кобола[74], этот способ общения на значительных расстояниях в условиях использования легкой, гибкой, непрочной основы — кожи, папируса (глиняные таблички накапливались и сохранялись в курганах, где они терпеливо, в течение четырех тысячелетий, дожидались, пока до них доберется кирка археолога) — не сразу вывел из употребления прежние языки, равно как и их клинописную передачу на глиняной основе.
Одновременно, примерно в VI столетии, весь Средний Восток и Греция вступают во второй этап развития письменности — на свитках; известны свитки, запечатлевшие гомеровские поэмы, Закон[75] и Пророков, когда тексты фиксировались на письме после того, как в течение долгого времени они хранились в памяти, в ритмизованном виде. Так начинается вторая стадия развития письменности, которая обслуживала мнемотехнические искусства и сопровождала деятельность ритора. Бумага получила распространение поздно (появилась в XIV веке, стала повсеместно использоваться в XVI–XVII веках[76]); но до этого письменная фиксация идет бок о бок с заучиванием наизусть. Дело по-прежнему обстоит так и после маленькой технической революции, относящейся к поздней античности, даже после вторичных перемен, происшедших в IV–V веках, с их переходом от свитка, volumen, к codex'y — книге, в знакомом нам виде, состоящей из сшитых тетрадей и высвободившей руку, что дает возможность одновременно читать и писать, вещь невозможная в условиях античности. Нельзя однако и недооценивать важности этой маленькой революции, совершившейся в пору поздней античности.
Таким образом, тысячелетие между VI–V веками до Р.Х. и V веком после Р.Х. представляет собой, пожалуй, пору, когда письменность оказывала наиболее гипнотическое, прямо-таки ошеломляющее воздействие на общество и культуру. Именно тогда происходит распадение языков. С одной стороны, письменность риторов, письменный текст, заучиваемый наизусть с помощью мнемотехники. С другой — язык повседневного общения. Усилия, потребные для переписывания текстов на volumen, необходимость запоминать написанное (ведь при чтении невозможно делать заметки, поскольку для того, чтобы развертывать volumen, требуются обе руки) приводят к глубокому расколу в рамках языков культуры.
Можно полагать, что во II веке до Р.Х., при Плавте, между латынью бытовой и письменной этот разрыв становится особенно заметным. Одновременно, не смешиваясь по-настоящему друг с другом, существуют два языка: бытовая, народная латынь — и латынь «цицероновская», с длинными, ритмичными фразами: язык «volumenes» и ораторских искусств. Расстояние между ними не настолько велико, чтобы образованный человекне мог без всяких усилий переходить от ораторской латыни к латыни возниц и служанок на постоялых дворах.
Напротив, усилие, внимание, напряжение, необходимые для письменного выражения мысли, его точность, контрастирующая с расплывчатостью устной традиции, ощущение надежности, исходящее от написанного, когда его читают вслух (язык письменности предназначен для запоминания, для заучивания наизусть) … — всё соответствует условиям, при которых свидетельство письменного текста приобретает ценность и престиж, которые в наши дни нелегко себе вообразить.
Добавьте — и это нам тоже будет трудно себе представить, — что в отсутствие возникших в начале XVII века средств, усиливающих восприятие через чувства и с тех пор становящихся благодаря технике всё более совершенными, чувства живых не превосходят ни по точности, ни по надежности чувства мертвых.
Эту очевидную истину мне приходилось излагать многократно: я говорил, что любое познание дается нам природой через посредство чувств, а также свидетельств, заключенных в письменных источниках, и через размышление над этими данными. Поскольку чувственное восприятие не становится острее, поле наблюдения не изменяется, а звезд на небе Среднего Востока в царствование Александра насчитывалось не больше, чем в старину, при Хаммурапи, то люди склонны всё больше отдавать предпочтение не непосредственному наблюдению, не личному изучению того, что показывают чувства, а свидетельству чувств в том виде, в каком оно запечатлено в древних текстах. CV века до Р.Х. и по II век после Р.Х. поле наблюдения природы всё больше уступает по своей важности усилиям, связанным со всё более углубленным пониманием древних текстов. На место референта в лице природы и данного через чувства, приходит, таким образом, референт в виде письменного текста, а размышление незаметно превращается в комментирование (lectio). В дальнейшем lectio становится relectio[77]. Письменный текст в качестве референта, неизменно оказывающийся древним текстом, читается сквозь призму предварительно составленных комментариев. Можно сказать, что такая система, риторическая до того как стать схоластической, и содержащая не только дефекты, незаметно укоренилась между II и III веками после Р.Х.; она полностью действует в пору поздней античности, в IV–V веках, оказывает сопротивление упадку письменности и по-настоящему ставится под сомнение лишь в XVII веке. Радикальная переоценка ценностей, которой занялись гуманисты в XV–XVI веках, не выходит за рамки самой этой системы. Эта переоценка имеет своим объектом способ чтения, а не первенствующую роль этого последнего как главного референта; налицо — стремление облегчить аппарат комментариев; я назвал этот фактор стоп-краном; он был пущен в ход во имя возвращения в пространство непосредственно филологического чтения античного референта.
Неверно было бы сказать, будто под вопросом оказывалась верность показания чувств; просто этим показаниям, их изучению уделялось куда меньше внимания. Вместе с тем, письменный текст, возможно, привел к усилению воздействия со стороны прошлого: память о культурах, сохраняющихся в устной передаче, недолговечна; память же о цивилизации, основанной на письменности, хранится долго и обладает куда более широким воздействием. Письменность, следовательно, делает более непроницаемой перегородку между миром и сознанием. Восприятие мира становится более ограниченным; в конце концов, он воспринимается через чтение. Между закатом солнца и моим взглядом встают все закаты, описанные в литературе; это не значит, что они помешают мне видеть. К тому же, референт античной письменности не ставит под сомнение доподлинность мироздания. Мир существует, мне об этом известно, и об этом я прочел в книге.
* * *
Космология — второй фактор, дестабилизирующий очевидность показания чувств. Зародившийся в Греции гелиоцентризм входит в научный оборот лишь в XVII веке. Разумеется, он был открыт в Греции. Нам неизвестно, удалось ли Гераклиту Понтийскому, учившемуся под руководством Платона, а, возможно, и Аристотеля, дойти до мысли о вращении всех планет, включая и Землю, или же он только подготовил путь Аристарху Самосскому (род. в 310 году до Р.Х.), подлинному отцу коперниковой системы. Достоверно, во всяком случае, одно: гелиоцентризм слишком противоречил видимости вещей, банальному здравому смыслу, чтобы проложить себе дорогу. Память об Аристархе среди ученых сохранялась как о мастере интеллектуальных фокусов; в дальнейшем они, все как один, встали на сторону Птолемея с его замысловатой механикой кругов.
Вот отчего Коперник (1473–1543), сколько бы он ни колебался, ни осторожничал, ни тянул, оказывается доподлинным отцом системы, открытой Аристархом в Александрии около 270 года до Р.Х., — даже если заслуга создания новой астрономии принадлежит Кеплеру и Галилею. И не важно, что для боязливого каноника слишком велика честь быть отцом коперниковой революции[XXVIII]. Начать с того, что он только переоткрыл открытое. Он не дал никаких доказательств, у него не хватило смелости ни ни что; да он ничего бы и не опубликовал, если бы не настояния Ретикуса[78]. Что до книги «Об обращении небесных сфер», выпущенной в 1543 году, в самый год смерти Коперника, то она была завершена еще лет за тридцать до того; первый тираж в 1000 экземпляров так и не разошелся, а переизданий было только четыре. А ведь все великие умы грядущего века: Кеплер, Галилей, Декарт, даже «очень минимальный» отец Мерсенн[79] — сознательно числят себя, считают себя приверженцами Коперника. Удача этого последнего состоит в том, что после его смерти получил развитие математический аппарат; что подлинным гением оказался Кеплер (1567–1633) — отец первого научного закона, базирующегося на математике; что Галилей (1564–1642) был мастером по части поддержания полезных знакомств.
