Иоанн Шаховской - Сборник статей Иоанна Шаховского
Люди потому так бедствуют невероятно и морально и физически, что, имея возможность «трезвенствовать» (т. е. послушаться слов Спасителя: «бодрствуйте и молитесь»), поступают как раз наоборот тому, как надо поступать: прижимают к сердцу змею и отстраняют хранителя-духа. Зло ближе падшей и невосстановленной во Христе природе, грех «сладок» ей. Для восстановленной же природы человека грех мерзок, отвратителен, мучителен, а правда и любовь – сладки, а охранитель-ангел – друг жизни. Для огромного же числа людей обычно среднее состояние, когда грех то сладок, то мучителен, а святость то радует и привлекает, то пугает, мучает и стесняет… Важно, чтобы эти процессы происходили сознательно, чтобы наблюдал человек за этими процессами в своей душе и вмешивался в них определением своей свободной воли, тем высочайше-драгоценным определением, от которого будет зависеть все… Господь «целует и намерения», как говорит Пасхальное Слово. Но лишь бы они были направлены в сторону света.
Отдача себя в белоиноческое послушание Господу Иисусу Христу – это чистое, полноценное «приобретение себя». Начало ощущения своей действительной ценности – в углубляющемся сознании своей нищеты. Умирает ветхое зерно плотского мира, плотских помышлений, – рождается новый колос многих зерен духа. Христос Господь это делает – Единая Надежда мира. От нас лишь – искра любви. Конечно, мы все себялюбивы ежечасно, но истоки наши, дорогой друг, но корни жизни нашей да будут на водах Пресвятой Троицы – Отца Небесного, Сына – Усыновителя человека и Духа, Утешающего его, в ожидании этой минуты усыновления!
О СМЕХЕ
Есть два смеха: светлый и темный. Их сейчас же можно различить по улыбке, по глазам смеющегося. В себе его различить можно по сопровождающему духу: если нет легкой радости, тонкого, мягчащего сердце веяния, то смех несветлый. Если же в груди жестко и сухо, и улыбка кривится, то смех – грязный. Он бывает всегда после анекдота, после какой-нибудь насмешки над гармонией мира. Искривляемая гармония мира искривляет душу человека, и это выражается в кривлянии черт лица.
Горе вам, так смеющимся ныне, ибо восплачете. (Лк. 6: 25). Заплачете! Потому, что увидите, что приложили радость не к тому, к чему можно приложить, но к тому, что достойно муки.
«Благостная улыбка», есть зеркало найденной гармонии. Святые улыбаются не смеясь. Смех, как полнота чистой радости, есть состояние будущего века. Блаженны плачущие ныне, ибо вы воссмеетесь. Аскетический опыт осветления и преображения человека советует даже улыбаться, не открывая зубов (лучше немного меньше радости, чем хотя бы самая мимолетная нечистота в ней!)
«Анекдотический смех», которым смеются в кинематографах, театрах, на пирушках и вечеринках, которым легко осмеивают ближнего, смеются над слабостями и над достоинством человеческим, над совестью его и над грехами, для увеселения и для забвения печали, без смысла, и тщеславно смеша других, все это – болезнь духа. Можно сказать даже точнее – симптом болезни духа.
В мире духов живут нечистые духи; они видны бывают на лицах «закатывающихся» смехом… Ангельская радость озаряет лицо улыбкой.
Добрым смехом бесшумно развеять можно скопившиеся тучи злобной спорливости, ненависти, даже – убийства… Хорошим смехом восстанавливается дружба, семейный очаг.
«Едкий» смех – не от Бога. Язвительная улыбка, сарказм остроты, – это пародия на евангельскую соль мудрости. Пародия, искривляющаяся в улыбке.
«Острота» слова всегда взрезывает душу. Но острота, – будучи одинаковой даже у двух ножей – хирургического и разбойничьего – производит совсем разное действие. Одна, взрезывая, пропускает свет небесный и теплоту Духа, или вырезает гноение, обрезает мертвость; другая – безблагодатная острота – режет, кромсает душу и часто убивает.
Остры только святые, и только святое остро. Грязные же духи пародируют остроту, и много людей в мире изощряется в «высказывании себя» чрез эти остроты.
Предел духовной нечистоты смеха: «гомерический хохот» – гоготанье… Такой смех настигает людей недалеко от обильных трапез.
Блюдущий себя, благоговеинствующий пред тайной своей жизни, будет блюсти как всю свою жизнь, так и свой смех. Даже свою улыбку он соблюдет пред Богом. Все будет у него – помощью невидимых хранителей его – чисто и ясно.
Святые светили миру и плачем своим, и улыбкой. Как дети. Ибо только у детей – и у подлинно верующих во Христа людей – есть чистота жизни, видимая телесными глазами, даже в чертах лица.
Просто и чисто все у детей, еще не коснувшихся тленного духа. Смерть еще не выявилась в усмешке их смертной природы, им дана весна жизни, как начаток и как воспоминание рая; и вот, они чисто смотрят, чисто смеются, нелукаво говорят, легко плачут, легко забывают свой плач…
«Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное…» Ясно – почему.
Высшая похвала человеку, сказать: «У него детский смех»… смех непорочный, близкий к райской гармонии.
О НАЗНАЧЕНИИ ЧЕЛОВЕКА И О ПУТЯХ ФИЛОСОФА
(Отсканировано из журнала "Вышенский паломник" № 3, 1997г.) (Впервые напечатано в журнале "Путь" №31, 1931г. стр.53-69)
«И знаю о таком человеке
(только не знаю – в теле или без тела: Бог знает),
что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова,
которых человеку нельзя пересказать.
Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь,
разве только немощами моими» (2 Кор. 12; 3-5).
«Прометей был, в сущности своей, смиренным.
Он хотел только похитить огонь с неба;
он понимал, что ему нельзя этот огонь творить».
(Из одного парадоксального разговора)
Если бы в этой книге* было меньше парадоксов, ее можно было бы не называть «опытом парадоксальной этики». Правда, «парадоксальная» этика – звучит более солено в наш культурно-пресный, любящий остроту век, но на этом пути лежит печать некоей временности, почти публицистичности. Может быть оттого, что парадокс сам по себе не духовен (эсхатологически не этичен). Он есть лишь философская акциденция рационализма, бьющегося в своем кругу. Включающая в себя формально эсхатологический отдел и внутренне движущаяся этим отделом книга, в общем, составляет впечатление скорее философско-публицистической, чем философско-мистической… И, как ни странно, наиболее публицистическими местами, подчас, кажутся места ее наиболее «мистические» и наиболее мистическими – страницы, приближающиеся к парадоксальной этике… В этом может быть сказывается не только формальная парадоксальность книги.
Как философское явление, книгу «О назначении человека» надо глубоко приветствовать. Не лишенная, к сожалению, часто обычного для автора полемического, не всегда оправданного пафоса, книга построена на так же обычном для автора алкании правды: он казнит весь этический мир человека во имя алкания подлинных этических ценностей. И жалко становится, что эта праведная казнь… сама, в конце концов, должна стать на эшафот своего же этического закона, направленного против недоброго или недостаточно доброго добра.
Человек – творец в силу непреложности образа и подобия Творца. Вот реально-этическая основа миросозерцания Бердяева. И этот «человек-творец» становится и должен стать идеалом современной эпохи, в коей, по мнению автора, потускнели идеалы прошлых исторических эпох: святости, эллинского канона красоты, героичности, рыцарства… Нераскрытое в человечестве Богочеловечество требует раскрытия образа Божия – образа Творца – в этике и жизни человека. И автор берет на себя эту задачу: выискать, определить и оправдать образТворца в человеке. Задача эта трудная, и именно для Н. А. Бердяева, который умел столь творчески правдиво разоблачить не только человеческую жизнь, но и человеческую этику, да еще в свете беспощадного закона парадоксальности.
Н. А. Бердяев – апологет свободы, и потому мы будем свободно говорить о его книге.
Тот эпиграф Гоголя, который он поместил во главе своей этики: «грусть оттого, что не видишь добра в добре», мы считаем ценным эпиграфом для отзыва и о его во многом ценной книге о добре.
Гоголь глубоко постиг качество грусти христианина в мире сем. Конечно от этого он сжег результаты своего человечески понимаемого творчества. Бердяев проходит мимо этой трагедии творчества в «мире сем», а обнаружение ее помогло бы уяснить многое в основной проблеме его парадоксальной книги.
Желая философски разъяснить гоголевскую грусть, Бердяев подчеркивает ее, открывая во всей ее наготе трагичность этического бытия мира. Как бы до конца снимается маска лица мира прелюбодейного и грешного. В этом большая заслуга Бердяева, пошедшего крестным путем Начальника Жизни, обличавшего ложное добро (фарисеев и книжников) более видимого зла (мытарей и блудниц). Разоблачение лицемерия, огненное устремление к последней правдивости – сияние этической чистоты. Но, конечно, нельзя забыть, что огонь устремления можно взять лишь рукою метафизического (змеино-мудрого) смирения… Здесь опять трагическая парадоксальность книги, запечатлевшаяся в нескольких ее срывах. На пути правдивости философская этика должна дойти до пределов книги «О назначении человека» и несомненно перешагнуть их, неся в Божью бесконечность свой крест «безумия и юродства» перед «миром» – крест последней мудрости пред Богом Творцом.
