Архимандрит Савва (Мажуко) - Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста

Любовь к гробам

Лучше пасхальной ночи может быть только пасхальное утро. Живая тишина обновленного времени и свободно вздохнувшей земли. Почему-то я люблю именно утро Пасхи, когда на улице тихо и едва начинает светать, и свет льется в окно с утренней свежестью. По этому поводу надо всегда менять шторы: вместо торжественных безликих полотнищ вешаются простые, но веселые, «со смешными котами» – сквозь них свет пасхального утра еще веселей и тише. Вот оно! Вот, что трогает и пленяет больше всего – тишина спокойной радости, «тишина неизглаголанная».

Никого не надо убеждать, что пасхальное богослужение – самое веселое в году. Кто же этого не знает? Разве что совсем нелюбопытный человек, который поленился хоть раз зайти на Пасху в церковь. И всем весело, особенно детям. Поют колокольни, шумные батюшки «летают» по церкви, а пономари не поспевают подать кадило, зажечь трисвечник, охрипший дьякон, запыхавшись после каждения, кричит «паки и паки». Поют задорно и весело, громко и дружно. О чем поют? Мы редко задумываемся над пасхальными текстами: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Смерть. Гроб. Мертвые. Покойники. Всё про мертвецов! Маленький тропарь, который звучит часто-часто, и в начале службы и в конце, и до самого Вознесения, то есть сорок дней будет в церкви петься, и в нем про гробы, про покойников и смерть. И это поют дети, взрослые и старики. Весь храм. Поют, улыбаясь во весь рот, едва сдерживая совершенно неудержимый смех. Возмутительно!

Пасхальная заутреня в Малороссии. 1891. Худ. Николай Пимоненко

Когда-то много столетий назад в Киево-Печерской лавре один батюшка захотел поделиться избытком пасхальной радости с почившими старцами. Он взял кадило, положил туда ладан и спустился в пещеры, громко приветствуя покойников: «Христос воскресе!» И случилось то, чего никто не ожидал. Старцы откликнулись. Отозвались. Другие бы покойники смолчали, но только не святые. «Воистину воскресе!» – неслось со всех уголков пещеры. Не знаю, что было бы со мной, если бы мне ответили мертвецы, хотя бы и святые. Но, может быть, этот пасхальный опыт единения земной и небесной церкви и повлиял на то, что у нас на Руси появилась традиция поздравлять на Радоницу с Пасхой наших усопших? Традиция, держащаяся вопреки всему: даже в церковном уставе нашем она до сих пор не отражена и не принята. С нею боролась и Церковь и государство. Но куда мы без наших покойников? Грустный и мудрый о. Сергий Булгаков в чужом и голодном Париже вспоминал Родину воистину русской фразой: «Хорошо в Ливнах хоронили»[2], и еще: «Только там родина, где есть смерть. И потому последнее слово о родине – о смерти. Ливны запечатлены и освящены могилами отца и матери. Об этом нужно сказать сердцу»[3]. И в этом особенность нашей русской православной культуры. Мы не ждем от мертвых ничего плохого. Для нас кладбище – святая земля, а могилки устраиваются уютно, по-домашнему, с оградкой и скамеечкой, с цветочками и рушниками на крестах. Тепло. Безопасно. Весело.

У Джером К. Джерома был один уморительный персонаж, который зазывал путешественников посмотреть гробики, склепики, саркофагики и даже коллекцию черепов, собранную собственноручно. Гениальный Пушкин, поднося Дельвигу в подарок череп (удачный выбор!), сопроводил его одним из своих озорных стихотворений: «Прими сей череп, Дельвиг, он принадлежит тебе по праву», и, описывая торжественное убранство «благородного» склепа, посмеивался: «в тщеславном тлении кругом почиют непробудным сном высокородные бароны» (тщеславно тлеть, высокомерно разлагаться, надменно загнивать…). Над смертью смеялись всегда, всегда шутили. Вот одна из древнейших эпитафий, которая вдохновляла даже И. Бродского:

«Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесьлежу я,Прибыв сюда не за тем, а по торговым делам»

Смеялись и страшились. Христиане не боятся гробов, они с удивлением узнают, что саркофаг переводится с греческого как «пожиратель плоти». В нашей культуре гроб скорее колыбель. Один белорусский батюшка рассказывал. Направили в бедный сельский приход. Пришлось чем-то подрабатывать. Научился делать гробы. Делает на совесть. Проверяет на себе. В гроб заберется и лежит – как оно покойнику будет? Его все спрашивают: а не страшно вам? Нет, отвечает, там спокойно, как в колыбельке.

Есть старинная монашеская традиция: как постригли – готовь гроб. У старца Павла (Груздева) в сенях стоял такой гроб. Он его сам раскрасил. Зверями, цветами, солнышками. Веселый гроб получился. Улыбчивый. Мои знакомые монахини свои гробы держали под кроватями – ставить некуда, много места занимает. Держали там закатки и соления. Запихивали грибы. Монахи вообще консервативны и многих пугают своими «погребальными» привычками. Даже хоронят монахов по-старому: кутают покойного в «пеленочки», только не белые, а вырезанные из монашеской мантии.

Хоронили мою знакомую старушку. Она из старообрядцев. По древнему обычаю завернули ее в саван. Не бойтесь, это не жуткая рубашка для привидений. Нет. Детские пеленочки и шапочка, как у малышей. Все повторяется. Рождается человек – его встречают люди, омывают, заворачивают в тугие пеленки, кладут в кроватку. Умираешь – и снова проходишь тот же путь «всея земли», и снова нуждаешься в человеческих руках, в человеческих слезах и участии.

Родные могилки, милые покойники – это все так по-семейному, по-народному, по-свойски. Есть ли здесь место Христу и Церкви? Не предаем ли мы Евангелие, не погружаемся ли в стихию язычества со всем этим гробопоклонством? Нельзя так упрощать. Во Христе мы все – родненькие, все – родственники и родичи, свои. Христос – русский! Он часть нашей семьи, нашего народа, не метафорически, не как идея, а вполне реально. Он всю нашу землю «исходил, благословляя». Так же как Он свой в Японии, Франции, Аргентине, так же как Он самый настоящий китаец и самый чистокровный египтянин, и каждую страну Он любит больше всех других, и к каждому народу, каждой стране причастен сильнее и крепче других, и каждая страна – Его настоящая Родина, и каждая могилка на земле – могилка Его родственника, близкого и любимого, политая Его слезами, Его памятью, но и освященная Его Воскресением. А потому в каждом погребении – отзвук Пасхи. Мы просто разучились это замечать. Цвет погребального облачения у нас – белый, как на пасхальной заутрене, а последний возглас отпевания, возглас, который обычно забывают произнести, – «Слава Богу сице устроившему». Звучит по-евангельски вызывающе. Для нас, христиан, разучившихся доверять Богу своих близких и себя самих, это почти кощунство и оскорбление. Нам кажется, что Пасха – только для живых. Так оно и есть, потому что у Бога все живы, и православной церкви неизвестен черный цвет – ни на иконах, ни в облачении. А как же цвет траура, краска скорби? Чужое это все, не наше. Только в начале XIX века в русской церкви появились чуждые и странные черные ризы. Черный цвет неуместен в церкви. Смерть уже побеждена. Малыш из Вифлеема камнем пробил сквозную брешь в грозном и всеядном Голиафе. Он теперь не в состоянии кого-то удержать, и сам едва держится на ногах. Ему осталось только умереть и навсегда исчезнуть, и он умрет смертью последнего человека. И уж если вы приветствуете своих усопших пасхальным «Христос воскресе», будьте готовы услышать ответ.

Кладбище зимой. 1898. Худ. Мария Якунчикова-Вебер

Радость и грусть Нового года

Новый год для человека, с детства привыкшего размышлять, – праздник и радости, и грусти. Те из нас, кто чуток к искусству, согласятся, что трогает в настоящем произведении искусства именно это – какая-то неразложимая смесь трагического и комического, смеха и слез. В новогодний праздник мы шумим и радуемся, но в глубине сердца своего мы еще и грустим. Жизнь приносит нам не только приобретения, но и утраты. Время слишком быстро летит, уж очень оно несется неудержимо. Совсем недавно человечество с благодарной торжественностью и восторгом встречало миллениум – двухтысячелетие Рождества Христова, и вот столько лет прошло – стремительно и незаметно, мы и не успели уследить – как все быстро пронеслось, как много хороших и интересных людей, друзей, близких мы потеряли. А сколько появилось новых! Дети, родившиеся в двухтысячном году, уже подростки, определяющие свой путь в жизни. И как грустно нам прощаться с друзьями! И ничего не вернешь назад! Да и надо ли? И вместе с тем Новый год – праздник надежды. Где-то в своей последней глубине мы знаем, чувствуем, верим, что все, в конце концов, будет хорошо. Такая детская надежда сверх всякой надежды. Ведь мы – дети Божии. А потому так неожиданно и обнадеживающе звучат слова Евангелия на новогоднем молебне: «Пустите детей приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Божие». И ведь это о нас с вами. Мы – дети Божии, и что бы с нами ни случилось, Господь не отступит от нас ни на шаг. Он так глубоко и надежно вошел в этот мир в своем Воплощении, весь мир, все биографии и трагедии срослись с Ним! Вся боль мира и вся радость его – это боль и радость Бога.