Николай Арсеньев - О Жизни Преизбыточествующей

В христианском благовестил — мы также уже говорили об этом — величие Бога, слава Его и Его близость к нам соединились совершенно исключительным, несравнимым образом: Слово Божие стало плотью и обитало с нами.

В том сила молитвы, что она далекого — казалось бы — Бога делает близким, нас возвышает к Нему, а Его приближает. Молитва Господня говорит о «нашем Отце» — о том, что самое близкое для нас — «который на небесах», т. е. превознесен над всеми. Превознесен над всеми — и…. близкий, родной, так что мы можем называть Его Отцом, — более того, Который действительно есть наш Отец. Но осознаем мы это в молитве. В молитве соединяется безмерное преклонение перед Высшим и дерзновение, т. е. полное доверие и уверенность в ответе, стучание в двери милосердия Его. Кровоточивая женщина, схватившаяся за край Его одежды, вот — пример дерзновения, или слова прокаженного: «Господи, если хочешь, можешь меня очистить», или женщина, слезами своими омывшая Его ноги. Непосредственная, интимная, все превозмогающая близость ощущается в молитве, и вместе с тем это — власть Имеющий, Всеведущий, Всемогущий Царь и Господь. Часто в молитве — мы вцдим это на примере молитвы Господней — подчеркивается соединение этих двух моментов: Ты, который превыше всего, Ты снисходишь ко мне. В этом есть сладость и утешение молитвы, в этом, как правильно замечает Dr. Carrel этот знаменитый биолог и естествоиспытатель, ощущавший так сильно божественный задний фон нашего существования, проявляется основная философия, основная правда нашей жизни. Мы — творение, но сотворены с направленностью к Богу («Fecisti nos, Domine, ad te», говорит Августин), и в этой направленности нашей к Нему и в Его снисхождении к нам — смысл нашей жизни и смысл мира. В молитве дается нам ключ к тайне мира, и тайна эта — не холодное, подавляющее нас, безучастное Величие мирового процесса, а живой, любящий нас Бог, наш Отец, Который на небесах, открывшийся нам в Сыне любви Своей.

В том также характерная черта молитвы, что часто в ней прорывается туман недостойных, искажающих представлений о Боге, философских или мифологических заблуждений, и прорывается более чистое, более возвышенное представление о Нем — через мимолетный, краткосрочный подъем человека над своей сферой бытия и обычным своим религиозным миросозерцанием и через мимолетное, неясное, полуосознанное прикосновение свое к сфере бытия Божественного. Так напримр, стоики отождествляли божественное с безличным, холодным, и роковым, неизменным образом действующим законом мира, что печется о сохранении целого, но не интересуется ничем индивидуальным. И они восхваляли этот божественный миропорядок, полный красоты, гармонии, внутреннего равновесия, но безразличный к нашей судьбе и нашему страданию, миропорядок — повторяю —, который есть бесстрастный, холодный, неизменный закон, но за которым не стоит живая божественная Личность. Но вот, стоик Эпиктет: в молитве своей он на мгновение прорывается через затемняющее облако собственных философских предпосылок и склоняется в безмерном смирении перед волею Благого Отца. «Поступай со мною, как Ты хочешь. Я во всем согласен с Тобою. Я — Твой, я не отказываюсь ни от чего, что угодно Тебе. Веди меня, куда Ты хочешь». (кн. 2, гл. 16). — «Хочешь ли Ты, чтобы я продолжал жить? Или я больше не нужен Тебе?»…«Во всем принимаю Твою волю. Покуда я пребываю здесь на службе Твоей, какое положение хочешь Ты, чтобы я занимал?

Я во всем Тебе подчиняюсь, какое бы место Ты ни назначил мне, я предпочитаю лучше десять тысяч раз умереть, чем его покинуть». (Кн. 3. гл. 24).

Конечно можно сказать, что все эти слова, относящиеся как–будто к личному Богу, применены здесь образно, иносказательно. Но не в этом дело. Дело не в том, что именно теоретически думал в это время философ, а в том, что прорвалось в его душу и что вылилось невольно в его молитве вопреки этим его обычным философским мнениям и предпосылкам. Именно, тут прорвался наружу основной закон истинного молитвенного подъема: мое предстояние и склонение мое пред безмернопревосходящим и благим Господом, руководителем моим, которому я вверяю судьбу мою и радостно подчиняю волю мою. Через стоический пантеизм прорвались здесь тона, близкие к молитве Господней.

О глубинах жизни

Есть глубины, которых издалека изредка касается человек. Они запрятаны, или, вернее, они близко, но человек от них прячется и ищет, намеренно или бессознательно, всяких преград и средостений между собой и ими. Они его влекут вместе с тем; он знает, он чувствует, что есть какая–то основа, какой–то «задний фон», — более того, что–то подлинно существующее, что не преходит. Он не «знанием» знает, что это есть, но потому, что вся его жизнь опирается на это, поддерживается этим, пронизана бесчисленными встречами с этим. Радость и духовная «соль», т. е. смысл жизни, дается именно этими встречами. Ими определяется ценность жизни. Чем чаще ты встречаешься в глубинах своей души с этой превозмогающей Основой, тем чище, богаче и радостнее твое существо. «Кто верует в Меня, у того из чрева потекут реки воды живой», т. е. он становится чистым, незасоренным каналом, руслом, через которое текут бьющие из глубины воды Жизни. Чем более связи с этой бессмертной новой Жизнью — не со стихийным хаосом мятущихся сил, — тем глубже и подлиннее нравственная жизнь человека. Поэтому мы так часто ошибаемся в оценках людей: часто от нас бывает сокрыта эта внутренняя питающая связь. Она производит ту подлинность, ту ясную простоту, ту неизъяснимую, чистую детскость души (часто при очень большом уме и при большой внешней активности и всяких талантах), которую мы встречаем иногда у вполне взрослых, даже старых людей. Человек прикасается внутри своего «я» к источнику, который отнюдь не тождествен с его существом, а вытекает из иных — дивных, неисследованных глубин по ту сторону нашего «я» и всего нашего существования. «Восхождение в сердце своем положи» — так часто говорил, повторяя слова псалма, один из замечательных представителей этой глубины и чистоты духовной, принадлежавший к московскому высшему религиознокультурному слою конца 19–го века. От этого внутреннего «питания» души зависит вся ее судьба.

«Abyssus abyssum invocat» — «бездна бездну призывает голосом водопадов своих» — эти слова псалма часто употреблялись средневековыми мистиками для указания на эти встречи в глубине.

Прежде всего имеем искание встречи. Это искание встречи вдохновляет — часто бессознательно — очень многие проявления и виды человеческой деятельности, особенно на ее вершинах. Тут дело не в «романтических» теориях: элемент бесконечности, глубин, уходящих по ту сторону всего, что мы себе представляем, напр., как–то связан — большей частью бессознательно — с художественным творчеством человека в его наиболее динамических выражениях. В великом произведении искусства есть всегда какая–то напряженность, корнями своими уходящая в глуби. Недаром поэты и художники жалуются, что им не хватает средств для выражения того, что им предносится в художественном видении или ощущении. Они страдают от невозможности изобразить или как–то передать захватывающую их красоту. Художественное творчество есть и радость и трагедия, но оно еще больше: оно есть путь пионера — часто робкий и неумельый — в неведомую страну — неведомую страну начинающуюся тут рядом с ними.

О world invisible, we view thee,О world intangible, we touch thee,О world unknowable, we know thee,Inapprehensible, we clutch thee…Not where the wheeling systems darken,And our benumbed conceiving soars! —The drift of pinions, would we harken,Beats at our own clay — shattered doors.The angels keep their ancient places; —Turn but a stone, and start a wing,Tis ye, ’tis your estranged faces,That miss the many – splendoured things…

— так восклицает поэт Francis Thompson.

Эти слова может сказать часто не только мистик, но и художник, хотя и менее сознательно.

Мотив глубины, ухода в глубину несется нам навстречу из многих величайших, близких нам и любимых нами произведений искусства, часто — повторяю — он присутствует полубессознательно для самого художника и поэта.

Картина тихой лунной ночи у Айхендорфа, вдохновившая знаменитую «Mondnacht» Шумана, насыщена грезами:

Es war als hatt’ der Himmel Die Erde still gektisst,Dass sie im Blutenschimmer Von ihm nur traumen muflt.

Небо кажется склонившимся над землей и тихо целующим ее; а земля вся в цвету и грезит о Небе. Струйки воздуха вдруг пробежали по полям. Склонясь, зашумели колосья. Тихо шелестели леса. Ночь была так прозрачна, вся в звездах.

Die Luft ging durch die Felder,Die Bhren wogten sacht,Es rauschten leis die Walder, —So sternklar war die Nacht.

И заканчивается эта картина порывом души: