Валентин Свенцицкий - Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор
— Поспею! Ведь я налегке!
Дорога к о. Трифиллию лесом. Утро пасмурное. На траве и деревьях роса. В лесу темно и прохладно, как вечером.
О. Никифор, о. Иван и о. Вениамин разговаривают об о. Трифиллий. В тоне их какая-то особая нота ласковой шутливости. Видно, что его любят, но немножко «подсмеиваются».
На мой вопрос, что за человек о. Трифиллий, все отвечают по-разному, но с одинаковой улыбкой.
— О. Трифиллий — простой! — сказал о. Иван.
— Механик! — смеется о. Никифор.
— Живет, можно сказать, помещиком, — определил его о. Вениамин.
Я заочно настраиваюсь увидать нечто добродушное, далекое от всякой «мистики», может быть, веселое и во всяком случае очень приятное.
Признаки «хозяйственности» чувствуются по мере приближения к «усадьбе».
Рис. Пустынник о. Трифиллий
Вот колодец в лесу, аккуратно обложенный досками. Перед колодцем крест. Тропинка расчищена, и больше похожа не на лесную тропу к келье пустынника, а на аллею в старинном парке.
Поляна, на которой стоит келья, точно подрезана по краям, и ровные деревья стоят, как живая изгородь. В одном месте этой изгороди какое-то подобие колонны из двух темных сосен, и между ними открывается вид на хребет снежных гор.
А вот и сам о. Трифиллий.
Он улыбается нам навстречу и издали кланяется, точно манит к себе.
— И это «пустынник», «схимонах»?! — с изумлением сказали бы многие, увидав о. Трифиллия.
Это — хлебосольный, радушный, заботливый хозяин с какого-нибудь украинского хутора. И в лице, и в толщине, и в улыбке есть что-то «хохлацкое», хотя он не из малороссов.
Едва успев поздороваться, о. Трифиллий, весь сияя от удовольствия, ведет показывать свой огород.
Чего, чего тут нет! И огурцы, и бобы, и редька, и морковь, и репа, и горох, и кавказский стручковый кофе. Всего понемножку, но все посажено правильными рядами и в образцовом порядке. По краю огорода клумбы цветов, а около кельи грядка крупного красного мака. Чтобы недалеко было ходить за земляникой, он высадил ее из лесу в огород…
Я не могу скрыть своего восхищения:
— Вы замечательный хозяин, о. Трифиллий: ведь это не огород, а образцовый питомник!
О. Трифиллий расплывается в улыбку. Полные щеки раздвигаются, нос превращается в пуговку, глаза исчезают и он говорит:
— Когда скучно, хорошо погулять бывает между грядок. Походишь, походишь, и хорошо станет. Вот тут у меня цистерна под землей — огород поливать. В колодец далеко ходить, я посреди огорода сделал.
На стене кельи, около окна, приделан какой-то круг и посреди него палочка.
— А что это у вас?
Солнечные часы, — с видимым удовольствием отвечает о. Трифиллий. — А вот это умывальник моего изобретения…
О. Трифиллий радуется, как ребенок, сияя и улыбаясь на шутливые замечания:
— Надо привилегию на умывальник взять, — говорит о. Иван.
— Умудрил Господь тебя, о. Трифиллий, на всякую хитрость! посмеивается о. Никифор. — А вот чашка у тебя есть?
— Есть. На что тебе?
— Землянику соберу. Гостю к чаю подашь. Кой-где ягодки есть еще.
— О. Трифиллий приносит чашку. А сам уходит в келью хлопотать по хозяйству.
— О. Никифор ходит по грядкам, задевая седой бородой высокие кусты земляники. Изредка он вглядывает на меня, точно хочет узнать мои впечатления от новаго знакомства. Выпрямляется. И серьезно говорит:
— О. Трифиллий хорошо себя держит. Просто.
— Пожалуйте чай кушать, — зовет с балкончика о. Трифиллий.
О. Вениамин кланяется всем нам и говорит:
— Я пойду. Может быть, до дождя успею дойти. Когда же вы к нам на Брамбу?
— Завтра.
— Ну, спаси Господи!
— Я тоже домой пойду, — говорит о. Никифор. Прощай, о. Трифиллий.
Мы с о. Иваном входим на балкон. Здесь тоже чувствуется особая хозяйственность. Разложены на лубках грибы. На столе в тарелке грецкие орехи и, чтобы разбивать их, деревянная колотушка собственного изделия.
Читаем молитву. Усаживаемся. Как раз в это время начинает накрапывать дождь.
— Все дожди! — вздыхает о. Трифиллий.
— У вас не испортится огород? — спрашиваю я.
— Кто его знает. Картофель немного гниет.
— Как же вы тогда? На одних сухарях?
— Мы и есть у нас — живем и нет — живем. Как Господь захочет. Его воля.
Говорит он просто, без всякой напускной набожности и так же благодушно, как обо всем.
— Что же ты, о. Трифиллий, все-таки уходить решил? — спрашивает о. Иван.
— Перезимую.
— Зачем уходить!.. — удивляюсь я: — разве здесь плохо? Такое чудесное место!
Ответ о. Трифиллия удивляет меня еще больше:
— Поселенцы мешают. Один поселился уж вон на той горе: пасека у него. Говорят, другой кто-то недалеко отсюда на поляне хочет строиться.
Я совсем забыл, что сижу в гостях у пустынника! Так не вяжется с полной добродушной его фигурой и хлебосольным гостеприимством, чтобы ему могли мешать люди! Кажется, наоборот, что он создан для «общения», для радушного приема гостей. Ждешь, что сейчас выйдет и хозяйка, такая же добрая, полная хлопотунья, как и он…
И вздруг они «мешают»! Чему?! Безмолвию? Неужели это правда?
Я смотрю на о. Трифиллия во все глаза и хочу почувствовать там, внутри, за внешностью помещика-хлебосола то, чему могут «мешать» люди. И на один миг как будто мелькает, — или мне кажется это, — что-то тревожное, ищущее, что не может заглушить ни добродушие, ни толщина, ни широкая, почти не сходящая с лица улыбка.
О. Иван не сочувствует намерению Трифиллия уходить на новое место.
— Зря это ты, о. Трифиллий. Хорошее тут место. И негде особенно селиться поблизости к тебе, — напрасно боишься.
О. Трифиллий молчит. Посапывая и отдуваясь, пьет чай.
— Оставайся! — настаивает о. Иван.
— Вам трудно будет уходить отсюда, — говорю я. Вы, вероятно, привыкли к этому месту. И огород придётся бросить.
— Мешают! — упрямо, по-хохлацки, повторяет Трифиллий. — Весной уйду…
А дождь все сильней и сильней.
— Надо торопиться, — говорю я о. Ивану, — а то помочит нас.
— Переждем немного. Здесь погода переменчивая: сейчас дождичек, а сейчас ясно.
— Грибы будут. Вот вместо рукоделия и продавайте, в монастырь.
— Здесь мало грибов. У нас, у пустынников, только один о. Трифиллий и собирает: любитель!
— Я в прошлом году насушил четыре фунта, — говорит о. Трифиллий. — Пошел в пост говеть на Новый Афон, захватил их с собой. По сорока копеек дали мне за них. Потом предлагаю, уж после поста, в лавку в Сухум, мне и говорят: кабы раньше, в пост, принес, мы бы тебе по 1 руб. 25 коп. дали, а теперь не надо…
После чая о. Трифиллий показал мне свою кухню. «Стряпать» приходится сидя. Места как раз в обрез, нельзя сделать ни одного шага в сторону. Для большей наглядности о. Трифиллий сел и показал, как он стряпает: прямо перед ним печка. Сбоку у руки стол.
— Вот сижу тут, — улыбается о. Трифиллий, — не вставая со скамеечки, все приготовлю, тут же за столиком и поем…
— Что же вы едите?
— Картофель варю, хлеб пеку.
— И больше ничего?
— Чего же больше? Слава Богу…
О. Иван зовет нас:
— Солнышко выглянуло — идемте до дождя!
Сходим с балкончика.
— О. Трифиллий, а ведь я вас снять хочу, можно? О. Трифиллий немного смущается, не знает, как ему быть, но все-таки говорит:
— Хорошо.
О. Иван, увидав, что я хочу снимать, говорит о. Трифиллию:
— Нет, нет, — ты уж и схиму надень.
— Разве надо? — совсем смущенно обращается ко мне о. Трифиллий.
— Если вам это не неприятно, наденьте.
О. Трифиллий уходит в келию и очень быстро возвращается в новом одеянии. На голове куколь с изображением креста и костей, на груди широкий плат с надписью славянскими буквами. Он на босу ногу, и схима поэтому производит особенно странное впечатление.
Снимаю наскоро. Облака быстро, быстро набегают на солнце, и снова крупные капли дождя падают с неба.
— Идемте, о. Иван!
— Бобов не хотите ли, — подает о. Трифиллий несколько стручков на широкой пухлой ладони.
— Нет, спасибо. Прощайте, надо идти.
В горах раздается веселый раскатистый гром.
— Идите, идите скорей, — торопит нас и сам о. Трифиллий, — а то замочит. Сильная гроза будет. Ветер с ущелья потянул, теперь не разгуляется.
Мы почти бегом отправляемся с о. Иваном в путь. Я несколько раз оглядываюсь назад, на поляну о. Трифиллия, на живую изгородь леса вокруг поляны, на темные колонны-сосны и белый снежный хребет гор, на огород, красный мак и маленькую, маленькую келью. О. Трифиллий все еще стоит на своем месте и смотрит нам вслед. Я не вижу его лица, но неизменная, сияющая улыбка, маленький носик, полные щеки, весь простодушный, приветливый облик его ясно стоят перед глазами.
Мы уже в лесу. Поляны больше не видно. Дождь все гуще, все крупней, как будто бы сплошные водяные нити протянуты в воздухе. Тучи нависли над самым лесом. Молния вспыхивает, почти не переставая, и гром перекатывается по ущелью: то близко-близко над самой головой, то далеко, над темно-синими горами. Почти бежим. Но теперь все равно от дождя убегать поздно! О. Иван молчит. Даже не спрашивает, трудно ли мне идти. Около колодца он на минуту оглядывается и спрашивает меня:
