Андрей Кураев - Уроки сектоведения. Часть 1.
"Желание непременно и во что бы то ни стало все соединить несомненно сопряжено как всякий синкретизм с большой опасностью. Мы можем не оставить неискаженным ни одного из этих учений, если мы так неметодично, так просто субъективно будем смешивать одно учение с другим. Теософическое общество являет при ближайшем рассмотрении черты, которые обличают притязания Теософического общества выступить в роли церкви. Итак я бы спросил: церковь Теософическое общество или не церковь. Это вопрос решающий. Если это церковь, тогда следовательно она либо отдельная от других религиозных общин община, либо церковь, объемлющая собой как нечто высшее все другие частные церкви - низшие, потому что они представляют собой неполноту истины; и это последнее утверждение заставляет всех, кто знает иную церковь, отвратиться от Теософического общества, как только они поймут, что последнее приписывает их "церкви" значение относительное и служебное. И это надо выяснить, чтобы дать возможность свободно выбирать между Теософическим обществом и церковью. Не может христианин одновременно принадлежать церкви христианской и внехристианскому союзу, утверждающему себя как церковь. Теософы говорят, что необходимо уничтожить искусственные рамки... Но христианство не согласится признать свою ограду искусственным ограждением. Если церковь ограждает себя от вторжения посторонних тел, то это суть темные тела; она не хочет, чтобы они мешали: тогда истинное тело пропадет. Это не дух фанатизма, это радость за обретенную жемчужину; так именно как радость обретенной жемчужины, должно быть и христианство для христиан, и не должно говорить о так радующемся, что он фанатичен... Существование мистерий подчеркивается членами Теософического общества как некая высшая санкция их духовного делания. На этом зиждется и иерархическое подчинение Учителям - и уже эти черты, мне кажется, достаточны для того, чтобы характеризовать Теософическое общество как церковь. Все предикаты, которыми мы определяем церковь, находятся и в Теософическом обществе. Я или христианин или член Теософического общества как общины духовной. Я - христианин, и потому я не член теософической общины, поэтому быть мне там не должно и не по душе при всем братском отношении... Почему Теософическое общество не сделается просто индийской церковью? К этому я провоцирую, и тогда мы разделимся»{1499}.
Вот, кстати, единственная цель той “травли” и “инквизиторских гонений”, которые Церковь якобы ведет против теософов: просто живите вне нас, отдельно. В конце концов, человеческий организм тоже должен уметь различать, где в нем – его, родное, необходимое, а где – лишь маскирующегося и паразитирующее. Глист ведь тоже хочет, чтобы мой организм питал его наравне с другими моими клетками, но тут интересы глиста и человека прямо противоположны. И если человек будет отторгать паразита, тот, конечно, будет вопить о нарушении своих прав: никакой, дескать, терпимости, то есть симбиоза.
Сами-то рериховцы считают себя вправе отделять от себя тех, кто разногласит с их лидерами: «Совет считает, что подобные общества (речь идет о рериховском обществе, неподчинившемся Шапошникову – А.К) не достойны носит Почетные Имена Рерихов. Предлагаем Международному Центру Рерихов поставить вопрос относительно юридической правомочности таких организаций носить высокие Имя Рерихов»{1500}. Ну, а христиане считают, что теософы не должны прикрывать себя именем Христа. Не маскируйтесь под христиан – и конфликта не будет! А то ведь во дворе Международного Центра Рерихов в Москве на памятнике семье Рерихов Николай Рерих изображен в одеждах, неотличимых от одежд православного священника…
Но вернемся к тому собранию, что было почти сто лет назад. Д. С. Мережковский: "Выслушал я сегодня этот доклад (теософини А. Каменской) и все-таки у меня осталось - как Бодлер говорит - мрачное нелюбопытство; не тянет меня туда. Некоторые интонации возбуждают во мне неистовствое желание говорить вещи нетерпимые, фанатичные... Прекрасная речь В. Иванова мне кое-что выяснила, и тяжесть гнета моей вины с моей души сняла хоть отчасти... Теософы беспощадно любезны и всех принимают в свои объятия,и я подвергаюсь участи попасть в их объятия, но я не желаю подвергаться этому, и, может быть, если я начну действовать, то смогу возбудить с их стороны некоторое деятельное отталкивание (86)... Нет ничего опаснее для христианства, чем буддийские переживания, отрицающие "Я" (89) Мне представляется теософия явлением совершенно враждебным христианству (90). Вячеслав Иванович спрашивает так это или не так. Думаю, что предлагать этот вопрос теософам бесполезно: они будут всегда отвечать, что не так, что они на самом деле с христианством согласны и тут начинается безнадежность (90). Вот что существенно: христианство об этом (о возможности всеобщего спаения) всегда молчит, а теософия на своем знамени написала "все спасены, все прощены, не бойтесь". Христианство по существу трагично и пессимистично, оно говорит: "бойся, страшно, неблагополучно" (90). Все, что говорит "успокойся", мне кажется каким-то ядом, ядом паралича, который уничтожает самый нерв религии (91). За маской теософии скрывается дух небытия, как и за маской социал-демократической религии - уничтожение личности, ибо самое ненавистное для духа небытия есть лицо, и всеми силами они стараются разрушить это лицо миллионами величин, пролетающих перед нашими глазами. И вот, одна из этих бесчисленных величин - это ТО, ложная церковь (91).... Когда я читаю теософские книги, меня всегда это поражает: люди говорят вдохновенно, я виду что они горят, но когда я начинаю думать об этом, то я вижу, что то общие места. И теософия - это вдохновение общих мест. И думается: люди так оголодали, то бросаются на кору (102). Теософы, может, и добрые христиане, но тайны, куда их ведут, они не знают (103)»{1501}.
В своих книгах Дмитрий Мережковский также безо всякой симпатии отзывался о теософии – «Теософы, розовой водой кровь Господню разбавляющие»{1502}. Говоря же о религиозной всеядности императора Александра Севера, сочетавшего почитание Христа с поклонением языческим божествам, Мережковский добавляет: «Так, в лице слезливого кесаря, воссела на престол мира сама гостеприимная хозяйка пиршества с несолеными яствами, полубогиня, полумошенница, Теософия. И это, может быть, ужаснее всех Элагабаловых ужасов… Так же и сейчас, как тогда, люди всеядны и голодны; верят во всех богов, и ни в одного; в наших молельнях, как в древних – Авраам, Орфей, Аполлоний Тианский, Будда и Христос. Так же хочет воцариться над миром полубогиня, полумошенница, Теософия»{1503}.
Густав Шпет видит, что начали распространяться «Настроения в вульгарном понимании «мистические», а точнее говоря, теософские и эзотерические, услаждающиеся аллегорическими побасенками и многозначительным недоговариванием о восхождениях морального совершенствования, таинствах посвящения, магическом постижении непостижимого и т.п. Все это осеняется ореолом таинственности и посвятительного «испытания». Философская ценность таких теософических конструкций с их аллегорикой, кабалистикой и символикой та же, что научная ценность эликсиров жизни, perpetuum mobile и т.п… Как далека философия от глупости, так далека она от тех теософических и quasi-мистических настроений, которые распространяются в России в конце XVIII и в первой половине XIX века среди масонствующих и немасонствующих представителей полуообразованного дворянства того времени”{1504}.
«Теософ – вояжер по всем религиям, наукам и «ведениям». Он катается во всяком экипаже – религиозном, мистическом, естественнонаучном, философском, магическом, оккультном, телепатическом. Существенной связи у него с ними так же мало, как у любого седока с нанятым им экипажем. Теософию можно было бы сравнить с тряпкою, которая всасывает в себя и воду, и вино, и грязь. Нужно иметь особый склад ума, чтобы вследствие этого тряпку считать источником чистой воды или вина, - что бы она ни всосала, она отдаст только грязь. Теософ-мистик, в идее, то же, что кинжал из пробки, - обман возможен, только пока пробка – в ножнах из настоящего стального клинка»{1505}. «Теософический кисель»{1506}. «В ее добронравии философия задохнулась»{1507}.
Шпет отмечает, что есть некая странная преемственность между аввакумовой похвальбой собственнным невежеством – «Платона не читах, эллинских борзостей не текох» и масонско-теософским презрением к науке, и приводит автохарактеристику интеллектуального лидера русского масонства знаменитого «просветителя» Н. И. Новикова – «Не забывайте, что с вами говорит идиот, незнающий никаких языков, не читавший никаких школьных философов, и они никогда не лезли в мою голову: это странность, но это так». Шпет при этом замечает, что «применительно к себе самому в слово «идиот» Новиков ввел некий эвфемизм. Это слово нужно заменить словом «невежда», и тогда всякая странность указанного полоджения вещей исчезнет»{1508}.
