Андрей Кураев - Уроки сектоведения. Часть 1.
Надежда Флоренского отчасти сбылась — вскоре Белый разочаровался в Штейнере и отошел от него.
Но интереснее всего в письме Флоренского другое. Это — его предупреждение о том, что не стоит обманываться внешней схожестью некоторых слов и формул, употребляемых в православии и в антропософии. Возможно совершенно нехристианское толкование традиционных православных формул. И возможно христианское прочтение антропософских словосочетаний (например, “мистерия Христа” или “мистерия Голгофы”). “Но об антропософии именно что я мог бы сказать. — В сущности ничего, Вам. Все, что говорится о ней, и в частности, Вами, звучит так формально, что можно всему сказать “да” и всему сказать “нет”, в зависимости от содержания опыта, наполняющего эти контуры... Однако уже в Ваших схемах я уловил подстановку терминов антропософских в путь Восточный. Возьмите, например, понятие сердца. Для меня большой вопрос, можно ли отождествлять понятие сердца у ап. Павла и в позднейшей православной мистике со способностью Fuhlen... В конце концов, формулы о “потоплении ума в сердце” или о “нисхождении ума в сердце” могут быть и все православны, и все неправославны. Вы сами знаете, что и в православии требуется не вообще мистика, а умная мистика, требуется умное зрение. Следовательно, надо очень точно определить, о каком потоплении какого ума в каком сердце идет речь, когда эту формулу мы принимаем или отвергаем”{1493}.
Итак, от теософов всегда надо требовать отчета в тех словах, которые они употребляют. Даже при утилизации ими христианских слов, они все равно говорят на другом, на своем, не христианском языке.
В своей главной - уже послереволюционной рукописи «У водоразделов мысли» - Флоренский более жестко отзывается о теософии: «Слабость нашего религиозного сознания видна из того, что у нас не замечают даже величайших бед, если они проявляются не в особенно грубой форме. Так, например теософия, антропософия и подобные ей науки. Она опирается на реальную потребность человека в ощущении иных миров. Их приемы состоят в утончении чувств, и то, что они говорят, чрезвычайно похоже на правду, близко к тому, что говорили святые отцы, а по существу есть самый утонченный позитивизм, и он бесконечно опаснее, чем грубый материализм, прямой позитивизм… Это громадная опасность для Церкви. А наша учащая иерархия не только не принимает против этого никаких мер, но даже не знает, что делается в Церкви. Должен быть взрыв, и поздно его предотвратить»{1494}. «Теософия, антропософия, хотя нередко и попадает в положения святых отцов, и часто говорит по внешности одинаково с ними, однако ложна, антицерковна, так как ложен метод, мотивы, по которым высказываются эти положения»{1495}. «В теософии и антропософии – метод разложения: Бог и человек разлагаются на ряд сил. Оно по существу отрицает жизнь, не только в глобальном и метафизическом смысле»{1496}.
В кругу, близком к о. Павлу Флоренскому, воспитывался Сергей Иосифович Фудель (его отец - священник Иосиф Фудель - был дружен с Флоренским). Сергей Фудель, скончавшийся уже в 70-х годах, стал одним из наиболее тонких и глубоких писателей церковного "самиздата".
В его дневнике есть такая запись: "С теософией мое знакомство произошло в самом начале революции, когда на стенах домов иногда появлялись объявления о теософских лекциях. Помню обстановку одной из них. В коридоре и зале множество московских дам, точно цветник, а среди них прохаживающийся здоровый молодой мужчина с правильными чертами лица, в розовом хитоне, с голыми руками и ногами, на которых браслеты. Это - говорят мне - молодой поэт, не то имажинист, не то кто-то еще. На сцене перед кафедрой длинный ряд белых цветов в горшках, из-за сцены доносится тихая таинственная музыка. Публика томится ожиданием чего-то и нервничает, но иногда раздаются антитеософские реплики, и в их сторону направляется с грозным лицом человек в хитоне. Наконец, появляется лектор, тоже дама, по фамилии, кажется, Пушкина. Она говорит, что человечество ожидает возрождения и приближается к нему, что Великий посвященный поэтому скоро придет, что технический прогресс дает ему возможность быстро перемещаться по всему миру, что мы должны жить внутренно так, чтобы не пропустить его приход, чтобы его заметить. Когда она кончила, раздались аплодисменты, а за стеной опять заиграла музыка. И вдруг в середине зала поднялся на стул С. Н. Дурылин (тогда еще далеко не священник) - маленькая фигурка в золотых очках и синем пиджаке - высоко поднял руку и громко сказал: "Не верьте: когда придет Христос, Его нельзя будет не заметить, ибо как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого"... Теософия не так безобидна, как может показаться. Ее суть в отвержении Церкви как Тела Божия в мире. Тело Божие в человечестве есть реальность присутствия в мире Бога, и эта божественная реальность невыносима для спиритуализма. Церковь есть Тело Бога, и этот непостижимый факт жизненно постигается каждым христианином в обожествлении его души и тела через подвиг преображения. Обожествляется именно эта душа и тело, вот это мое и твое дыхание, налагая тем самым отвественность на именно этот, данный путь человека в жизни. В христианстве нет тумана перевоплощений, в котором всякая ответственность снимается. Церковь берет данного живого человека и ведет его в Вечность, делая его клеткой великого тела"{1497}.
Обстановка теософических посиделок с тех пор мало изменилась... Вот только стало меньше людей, знающих Евангелие и потому могущих вскрикнуть: "Не верьте!"...
Вот суждение о теософии самого, пожалуй, методогически строгого русского религиозного мыслителя – Семена Франка:
“В двух формах происходит, в области учений о душе, это устранение научного знания: в форме наивной фальсификации науки через безотчетное, сумбурное ее смешение с религией и мистикой и в форме сознательного отрицания науки. Первое мы имеем в столь популярных ныне оккультических и теософских учениях о душе, которые сами именуют себя сокровенной наукой (“Geheimwissenschaft” Штейнера!). В настоящее время, конечно, уже невозможно относиться с огульным отрицанием, как к сплошному суеверию и шарлатанству, ко всей области упомянутых учений: слишком много здесь оказалось проверенных фактов и слишком ясна связь их с интереснейшими достижениями официально признанной научной психологии (гипноз, “подсознательное” и пр.). Интерес к этой области обнаруживают теперь все живые, непредвзятые умы, субъективно, по своим симпатиям и умственным привычкам соверешенно далекие от нее. И огульное отрицание и высмеивание есть здесь обычно лишь признак высокомерной, псевдонаучной узости. За всем тем остается несомненным, что так, как по большей части ведутся исследования этого типа, они представляют невыносимую смесь объективных наблюдений с субъективной фантастикой и, главное, основаны на грубейшем смешении науки с мистикой, одинаково искажающем ту и другую и ведущем к каком-то противоестественному супранатуралистическому реализму. Тонкая, своебразная, ни с чем не сравнимая область духовной жизни, достижимая лишь несчувственному внутреннему созерцанию, рассматривается здесь как что-то видимое, осязаемое, материальное, над чем можно производить внешние эксперименты, что можно даже взвешивать и фотографировать; и именно в силу этой ложной рационализации по существу сверхрационального действительно рациональный момент всякого - точность понятий, последовательность и обоснованность мышления, отграничение доказанного и объективного от сомнительного и непроверенного - становится совершенно невозможным; и шарлатаны и легковеры имеют здесь в силу самого метода, в силу основных предпосылок исследования неизбежный перевес над добросовестными и осторожными людьми”{1498}. А ведь это написано еще до “зеркала Козырева” и мифа о “торсионных полях”, столь возлюбленных нынешними рериховцами!
24.11.1909 состоялось заседание Религиозно-философского общества, посвященное теософии. 24 ноября 1909 года состоялось заседание Религиозно-философского общества, посвященное теософии. Суть дискуссии сформулировал Вяч. Иванов:
"Желание непременно и во что бы то ни стало все соединить несомненно сопряжено как всякий синкретизм с большой опасностью. Мы можем не оставить неискаженным ни одного из этих учений, если мы так неметодично, так просто субъективно будем смешивать одно учение с другим. Теософическое общество являет при ближайшем рассмотрении черты, которые обличают притязания Теософического общества выступить в роли церкви. Итак я бы спросил: церковь Теософическое общество или не церковь. Это вопрос решающий. Если это церковь, тогда следовательно она либо отдельная от других религиозных общин община, либо церковь, объемлющая собой как нечто высшее все другие частные церкви - низшие, потому что они представляют собой неполноту истины; и это последнее утверждение заставляет всех, кто знает иную церковь, отвратиться от Теософического общества, как только они поймут, что последнее приписывает их "церкви" значение относительное и служебное. И это надо выяснить, чтобы дать возможность свободно выбирать между Теософическим обществом и церковью. Не может христианин одновременно принадлежать церкви христианской и внехристианскому союзу, утверждающему себя как церковь. Теософы говорят, что необходимо уничтожить искусственные рамки... Но христианство не согласится признать свою ограду искусственным ограждением. Если церковь ограждает себя от вторжения посторонних тел, то это суть темные тела; она не хочет, чтобы они мешали: тогда истинное тело пропадет. Это не дух фанатизма, это радость за обретенную жемчужину; так именно как радость обретенной жемчужины, должно быть и христианство для христиан, и не должно говорить о так радующемся, что он фанатичен... Существование мистерий подчеркивается членами Теософического общества как некая высшая санкция их духовного делания. На этом зиждется и иерархическое подчинение Учителям - и уже эти черты, мне кажется, достаточны для того, чтобы характеризовать Теософическое общество как церковь. Все предикаты, которыми мы определяем церковь, находятся и в Теософическом обществе. Я или христианин или член Теософического общества как общины духовной. Я - христианин, и потому я не член теософической общины, поэтому быть мне там не должно и не по душе при всем братском отношении... Почему Теософическое общество не сделается просто индийской церковью? К этому я провоцирую, и тогда мы разделимся»{1499}.
