Владимир Бибихин - Узнай себя
Загнанное тринадцатилетнее существо, когда счет идет уже на минуты, когда страшно, жутко, прикасается к другому, страдающему, загнанному так же; скрыться некуда, они выслежены, опознаны, будут добиты; этим прикосновением обреченных они спасены, Бог взглянул на них, окаймил невидимой радугой, миру в этой месте быть, — тому же, обещание которого ты увидел тогда, двадцать четвертого мал, на повороте (левом) под стрелку, с Университетского на Ленинский. Пусть не мне.
18.7.1990
Ты перечитываешь, всё на месте, этот текст, который имеет место, в нем можно расположиться, просторно, надолго. Написавший его не имеет места, у него нет дома, хуже, у него два недома, для мучения, для терзания при виде, при взгляде, при встрече. «Лисы имеют норы, а Сын Человеческий не имеет где голову приклонить». Автор этого текста не имеет себе нигде никакого места, текст имеет место и вмещает, будет вмещать — в конце концов, ты за это ручаешься.
18.7.1990
Библия вырвана по крупицам из миллиардов эпизодов ужаса верой, которая наперекор очевидности отчаянно (отчаянная вера, вера в отчаяние) «спасала ситуацию» тем что отдавалась ей.
22.7.1990
Люди живут в платоническом плане, подтягивая себя к образам себя или не себя. «Они живут словно на сцене». Между прочим, надо добавить: словно на сцене дурные «исполнители», а не настоящие актеры. Настоящий на сцене порывает со сценой, снимает ее. Ему ставят сцену как западню, как ловушку, как сверхтрудность, как лошади барьер, посмотрим как ты перескочишь, это тебе не ровная дорога; и лошадь барьер берет, бежит при нем словно по ровной дороге. Так актер настоящий берет сцену, идет по ней как не по сцене, снимает ее, отменяет. Так акробату дают жонглировать не стоя, как легче, а лежа; так сам человек устраивает себе трудности. Вот что такое сцена: она западня. Люди в нее попадаются. Настоящий актер говорит: поставьте мне сцену; т. е. ту сцену, на которой все всегда стоят и играют свои роли так или иначе, только не решаются признаться и сказать что они на сцене; актер просит себе эту сцену и расплавляет ее.
7.8.1990
С человеком сложно, с Богом и с богами прямее. Потому что человек колеблется, сомневается, подозревает, терзается, терзает, а Бог в худшем случае только оставляет (да ведь же и человек может оставить, еще скорее!), пусть без объяснений, внезапно, но потом может вернуться, счастливо, как ни в чем не бывало, не как подмоченный человек возвращается, и с ним, с Богом, станет легче чем прежде. То есть хотя Бог не знает для себя никакой нравственности, не придерживается договоров, хотя его не свяжешь обязательствами, с ним все‑таки лучше потому, что он не треплет по мелочам, ровен, великодушен.
Мораль отсюда: так и человеку не остается по честному ничего кроме как быть ровным, нехитрым, несомневающимся, всегда уверенным, дарящим, во всяком случае уж не входящим в разбирательство, не доискивающимся до правды, не допытывающимся до подноготной. Нашедшим себя? Можно сказать и бросившим себя наконец.
Твой разговор об «узнай себя» правильно был прерван. Он все никак не доходил до последнего существа. Последнее все‑таки в щедром отказе от узнавания как познания, в акценте, который ты поставил слишком робко, на узнавании не как встрече даже, а как признании, доверии, вере, включая и к себе тоже. Какой другой на самом деле второй вопрос или даже совершенно неважно. Как он относится к тебе, останется при тебе или нет, вот уж что вообще неважно. Важен тебе ты сам, и только в одном смысле: узнать другого, быть перед другим так чтобы не кривляться, дарить и не мстить за то что у тебя нечего дарить. Так, чтобы нечего было вовсе дарить, ведь почти никогда и не будет: тебе помогут.
Обеспечить себя надежностью на всю жизнь? Да ни на час не надо. «Жена мне изменила, ушла с другим». Спасибо другому что он развлек, расшевелил, нарушил стоячее болото. Легко берет верх тот, у кого бог мощнее. Побежденного волокут за триумфом, он корчится в пыли, руки уже связаны, кто его освободит. Сомнительное спасение: попроситься в веру богов победившего города, за обращение могут и помиловать, развяжут руки. Нет, умей лучше уж принять и это, пыль, ободранную кожу, молчи, жди конца. Есть другой Бог, праведности и справедливости. Не грех жаловаться судье Богу, тягаться с ним как еврей, предложивший в синагоге: ты, Бог, простишь мне мои грехи, и за то я прощу тебе твои, которых больше гораздо, страданий человеческих.
29.9.1990
Странным образом ты не видишь в Другом женского и мужского, как видишь и отслаиваешь, можешь отслоить, в каждом почти. Другой, или вторая моя половина. Ты не веришь, что ты с ним знаком, что вы узнаете друг друга, но не веришь ты этот, одинокий, половинчатый, а тот, который с Другим, конечно верит и знает, но тебе не принадлежит и не подчиняется. Так ты раздвоен? Если хотите, да. «Нетождественность моего Я — канва всей моей жизни».
30.9.1990
Качели, чтобы быть именно качелями, должны иметь свой размах. «И оставит человек отца и мать свою, и прилепится к жене своей». Жена заменит отца и мать. Чем? только тем что станет их милее? Или в отношениях мужа и жены должны быть найдены мать и отец, а без этого их восстановления нет мужа и жены? Пряменький способ — тот, который Фрейд ставит в центр человеческой психики: жениться на матери, выйти замуж за отца. Но как раз в этом случае, когда вещи берутся так прямолинейно, оказывается что отец становится меньше способен к роли отца, от нее уходит, старается именно уйти как раз из‑за ее фактической очевидности. Именно здесь тот смысл запрета инцеста, о котором мало думают: в невозможности, женившись на матери, выйдя замуж за отца, воссоздать, восстановить в такой жене мать, второй раз прилепиться к такому мужу как к отцу! Хуже, Эдип обязан не догадываться что Иокаста ему мать, это ему смерть. Вышедшая за мужа матери обязана не думать о нем как об отце. Спокойно принимать, что в привязанность к мужу перешла старая привязанность к отцу, она не сможет, причем даже не из уважения к принятым нормам, а еще раньше, потому же, почему Лот должен был спать перед дочерьми.
16.10.1990
Только от страха можно пересилить страх. Фрейдовский страх жуткого тирана–праотца Ломит, крушит. Честь Фрейду, что он восстановил это в слащавом современном христианстве. Твоя мягкость, уступчивость, податливость? Лучше на самом деле не податливость. Лучше на самом деле до сих пор сопротивляться всякому страху кроме страха Божия, свежего, живительного.
26.10.1990
Пушкин в первых редакциях просто никуда не годится, не лучше чем в своем сыром поведении. Но потом он пишет первый, второй беловик и подает свою руку чему‑то что им пользуется, через него пишет. Medium.
Красота слепого, сомнамбулического движения ума.
10.11.1990
Что делать, куда деться от могильщиков. По центральному радио предлагают исповедания новейшего философа, напечатанные в центральной прессе под заголовком «Оставь надежду и живи». Ты врешь, философ. Я оставлять надежду не хочу, никакую и никогда. Я лучше тебя знаю, что все безнадежно безысходно и надеяться поэтому можно только на то что абсолютно невозможно. Намного лучше тебя знаю, и именно поэтому никакую надежду оставлять не буду, никогда, ни за что. Оставь ты, развалина. Против всякой надежды я буду надеяться.
У Бунина в «Натали» и везде то, о чем мы часто говорим, вернее, чем всё чаще живем: восторженным изумлением перед тем как безошибочно, безотказно через ткань жизни работает, вернее, как вся ткань жизни сработана одним — простым, самозабвенным. Первой любовью.
Философ от испуга решил с запасом: ну, значит вся жизнь концлагерь, ад; тогда lasciate ogni speranza voi ch’ entrate. Так будет гораздо спокойнее, запершись в отчаянии, не надо особенно хлопотать.
Ты говоришь, нет надежды, философ говорит, нет надежды. Ты от этого в истерике, философ наоборот окончательно успокаивается.
Странный человек. Стругаешь доски, весело поешь. Завтра может быть они сгорят вместе со всеми книжками. Разрушат, как обязательно сломают снежную бабу, особенно если хорошо сделана. «И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». Стихия та же здесь и там, та самая, о которой Горький: «полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень… почти страшные люди». Научись их любить; кроме них у тебя только бумажные, нарисованные. И потом все равно не скроешься нигде, достанут везде. Никогда никуда не беги. Стой где стоишь.
18–19.11.1990
Когда сделал правильно, то не страдаешь. Загадочное слово Всеволода Михайловича Егорова: если встал летом на заре, косил без перерыва до полудня, до конца росы, то так хорошо что можешь спокойно умереть. Так два молодых грека умерли в свой самый счастливый день.
Хорошо вокруг «кооперативной» продажи, секс–пособий и западных дорогих вещей: как рукой снимает философические мечты, делает таким полым всё твое говорение, таким ясным что никто не слушает и слушать не подумает. Умолкни, отсохни язык, научись говорить иначе. Уже есть место для нового, неслыханного еще слова. Этот человек скоро появится. Ты сам же не даешь ему появиться потому что ты почти он, заслоняешь.
