Владимир Бибихин - Узнай себя
21–25.1.1988, 1–3.4.1988
Не от Я, которое тяжело и мешает, говори, в нем тебе делать нечего, оно твой труп, а от уместности, которая не твоя даже или в очень малой мере твоя. Есть слово, в частности, сложившееся слово, и оно уже так явственно есть, что добавочная инстанция, например Я, только загромождает и тяжелит. — Данте в «Пире» говорит, что человеку, слава Богу, не дано стремиться к недостижимому и например познать божественные вещи, «каковы они сами по себе», он просто не хочет. В «Божественной Комедии» он говорит, ты знаешь, об уме, звере в берлоге. Где же Троица, догматы, литургия? какой их статус? Непостижимый, удивительный, свободный. Их статус — вещей, которых нет. Это то самое, что увидел Толстой в рассказе о сумасшедшем. Они есть — и их нет, как во сне, как в сказке. Здесь мерещится такое отношение между людьми, как в театре, на костюмированном бале. Или театр тоже правда? Dichterisch wohnet der Mensch. В этом вся правда, а остальное — больное падение крылатых коней на тяжелую землю.
10.2.1988, 18.2.1988
История захватывает или, вернее, всегда уже захватила человека, как сила тяготения. Сила солому ломит. Но вот что: мы не должны подчиняться ей как животные подчиняются инстинкту. Свобода; а с ней вещи, которые ни для чего, правда, красота. В самом деле, ведь правда, признайся, тебе нужна только ради правды, красота только ради красоты. Вещи, которые понять и особенно держать труднее всего, почти невозможно. На вопрос «для чего?» имей дух спокойно ответить: «ни для чего». И вся сила мира всеми его голосами, каких ты и не знаешь, и не подозревал, начнет тебя сбивать так, что ты не услышишь собственного голоса, как среди грохота боя. «Дхармакшетре, Курукшетре…»
4.5.1988
Джойса можно сразу и понять и полюбить. Он тот молодой человек под лестницей в моем «Отчаянии», the underdog. Когда Христос возвышается над другими своей позолоченной нищетой, становится некуда податься; мы, нищие, немеем оставленные. Джойс спокойно и деловито сходит ниже, располагается среди нас, отверженных, нищий ирландец, чудак, изгнанник: без веры, семьи, родины. Какая странность, будто он «оставил церковь»: да разве Христос сейчас крестился бы, прятался бы под крышей? Силы Бога и дьявола в этом мире давно расходились так, что церковь жмется в углу, в лучшем случае мечтает остаться «культурной величиной». Христос конечно с Ницше, Джойсом и Хайдеггером, с Böll, а не с ней.
3.9.1988
А. И. С. написал с неуклюжей важностью о Пушкине, так составляют докладные записки для начальства, чтобы сформировать, затвердить у начальства положительное мнение. Кто его начальство? Россия, перед которой у него дух службы, еще какой, как пред грозным царем и перед Сталиным вместе, с недоспанными ночами, без полмысли, в ожидании, когда приметит: собачья верность и бессменная служба. А тебе совершенно неважно, обустроится та Россия или не обустроится, важно только всякое сейчас вот и здесь твоего заброшенного и совсем никому не нужного бытия выволочь из ничто.
31.10.1988
Ты боишься людей. Они ходят не сами, а в броне и с таранами своих богов. Если бы ты их рисовал, ты изобразил бы каждого с огромной башней на голове. Или в страшных масках. Христос человечный, милостивый тысячекратно подменен решительным, топчущим. Вообще до подлинно человеческого трудно добраться, люди всегда выставляют вперед рога, механизмы всякого рода и ходят в сущности непомерно раздавшись. Почти ни до чего не дотронешься не обжегшись, не нарвавшись на реакцию. Это оттого что люди очень нежные внутри, они первым делом запираются.
31.10.1988
Как хорошо забыться и, то есть, впервые опомниться. Но вот беда: люди начнут делать над оставленным телом что хотят, а делают они страшное. Всё жуткое, орвелловское ведь так наивно и запросто делается людьми в их служебном, медицинском, учрежденческом полусне. Тебя кладут на носилки, поскольку ты сам не оделся, одевают в ничье, серое, и когда ты очнешься, уже не узнаешь своего тела. Забота о быте вытравит память о главном. Впрочем, разве не вытравляет уже сейчас? разве вчера опять ты не опустился на дно, пиля и стругая без смысла в счастливом забытьи? «Нельзя жить без усилия.» «Человек рожден для усилия как птица для полета.».
В тот тихий, еще не выжатый железом и газом и пустотой вечер середины шестидесятых ты спускался по продутому тоской шереметьевскому парку к графскому пруду, под вынимающей душу пустотой неба, и беспомощно ничего не мог, и мог всё: мог, чтобы была та тяга облаков, и развилка тропинки, и пожилой тихий человек навстречу, полный своим как воз сеном, и безлюдность последних метров к озеру, и молодая семья с ребенком там. Тебе собственно тогда от того не было никакой корысти, наоборот, неуютно выветрилась баюкающая рутина тела, хотя конечно она может улетучиться еще больше. Ты ничего не получил, ты никуда не был допущен, ты даже грешным делом подумал что лучше заняться чем‑нибудь позитивным. Так скажи, что было? Не что. Если не что, то казалось бы ты не должен уметь об этом говорить и помнить. Говоришь и помнишь. Как плотное присутствие отсутствия. Скажите: как отсутствие может присутствовать? Снова опять то же самое: да, отсутствие не может присутствовать, но вот тогда, когда ты шел тропой вниз по опушке жидкого паркового леса и свернул после развилки направо к пруду в направлении острова…
5.11.1988
Великодержавность появилась раньше русских, Русь собственно искра великодержавности, запавшая в сырые восточные леса. И когда весной, холодая, голодая, деревенская дама вздабривает грядку и кладет в нее считанные семена и в светлой тоске видит вереницу летних дней и свежую зелень той грядки и оживающие личики деток и прямящиеся их ножки и веселую коровку, но приходит мужчина жилистый и смелый от неподъемного каждодневного государственного труда и не то что все в доме, но кажется и семена те из грядки обратно достает для закромов державы, то выстуживается до костей человек и вещей мстительницей становится его душа, далеким и пронзительным слово. А вы спрашиваете, откуда русский язык.
13.11.1988
Молчаливый, никому не нужный, ничего не домогаясь, с изумлением глядя на всё движение, ты тонешь вместе с потоками машин в белых сумерках, ни о чем не думая, дыша странностью часа. Человек–хозяин должен заботиться о земле. Но еще раньше того надо чтобы кто‑то берег тайну. Solo el misterio nos hace vivir.
17.11.1988
Г. тебя возмутил. Но Г. не сейчас возник, он давно елозит вкривь и вкось по жирным местам, мало ли что ты только сейчас его в сущности прочел. С доклада его ты с первой фразы ушел. Но дальше больше безысходности. Ничтожный и молчащий в пыльном углу, когда по полю разгуливают эти шакалы. В какую невыносимую заброшенность завел тебя Бог. Как рядом смерть. Как ничтожны силы, как связаны руки, как гнетет отчаяние. — Думай о России, стране сирот и заброшенных. В этом только ее истина и благородство, нищей немой. На дне колодца, оставленности собственно ничего нет кроме правды и ниточки жизни, которая тонка и не обрывается, но всегда может оборваться. Правда в том что софия отдельна, по Гераклиту. Опадают как штукатурка, отсекаются как мясо от костей все нагромождения.
30.11.1988
Честный функционер, прислушивающийся. Без Эпштейна будет скучно, говорю я ему, и он соглашается. Явно делая мне уступку, он спешит признать, что не нужно примысливать русскому началу исключительность. Я ему наоборот говорю что даже очень нужно. Как же не исключительность. Русский стоит на краю, он нищее и беззащитнее всех, он у стенки, в углу. И он не бежит, знает что больше там стоять некому, он и стоит. Никаких уже других русских, которые возьмут на себя самое безнадежное, самое проигрышное дело, нет. Как же не исключительность.
8.12.1988
Американский журнал. Как легко, гладко и много говорится, даже серьезно и нужно, откинувшись в кресле на крыльце за чаем на волюшке полной или перед серьезными студентами. Какая жизнь. Но какая замороченность идолами. На этот раз «постмодерн», против т. е. «гегемонизма» разума, монополий, капитала, колонизации, за игру, альтернативы, против «мужского нейтрального», т. е. против невольной образцовости мужского. Под знаком женского слабоумия, люди опустили руки. В этом опять страшная сила, в этой отпущенности ума на полную волю, страшная, всепобеждающая. Ум играет. Плюрализм. Чего не хватает, так это как везде и всегда: посвященности, безумия, горячки, неотступности. — Итальянская поделка «Христофор Колумб», с итальянской полевой красоткой в роли его жены, с сексуальной революцией между туземной красоткой и юным европейцем в воде. Люди приплывали в Америку вооруженные, свирепые, голодные и подчинению туземцев радовались. И Ермак был еще страшнее. Голова идет кругом: как много дано человеку, материки. И снова дано, и еще раз дано.
