Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - Валентин Павлович Свенцицкий
Я сам не знал ещё, зачем задаю этот вопрос. Так, от злости, от мёртвой пустоты своей задал его.
– Да, – прошептала Верочка.
– Всё?
– Всё…
– Марфа! – неожиданно для себя и тоже почему-то шёпотом окликнул я.
Марфа нерешительно взошла в комнату.
– Расскажи, как мы провели сегодняшнюю ночь… Она хочет…
Марфа молчала и растерянно-глупо смотрела на меня… Верочка слабо вскрикнула, точно её ударил кто, и подняла худенькую ручку, загораживаясь, как от удара.
– Постой, постой, – шипел я, не сходя со своего места, – любишь, ну послушай… Марфа, я приказываю тебе.
Но тут произошло нечто безобразное.
Верочка бросилась вон из комнаты, а я вдогонку ей стал кричать:
– Ты думаешь, я любил тебя, дохлую! Уходи прочь, не надо мне тебя, уходи!…………
* * *
Через месяц Марфа ушла от меня.
Рано утром она пошла в лавку и больше не возвращалась. Я до сих пор не знаю, куда она делась и добралась ли до своей деревни.
Не выдержала. Слишком было даже для неё!
Ещё бы! Если бы вы только знали, до какого разврата доходил я!
Хочется, небось, узнать? Я знаю, что хочется.
Я нисколько не уважаю вас, «благосклонные читатели» моей исповеди. Может быть, даже презираю вас.
Стану я расписывать вам, чтобы вы тут, от нечего делать, смаковали мою грязь. Я-то грязь свою пропитал чёрною кровью сердца своего, а вы? Так, на даровщинку хотите? А есть что описывать! Но одна мысль, что вы станете «со вкусом» читать это, вызывает во мне злость и тошноту.
Да зачем «описывать»?
Довольно сказать, что Марфа, покорная, забитая, напуганная, как собака, – не выдержала и ушла. Ушла без копейки денег на все четыре стороны.
С вас этого достаточно!
И вот я остался один. Один совершенно и, как мне казалось, окончательно.
Я обессилел. Он безраздельно воцарился во мне.
Нет слов, нет сил передать всю муку тягостной пустоты, безнадёжной, безысходной, окончательной, которая придавила во мне каждый нерв.
Не дай Бог вам! – искренно говорю!
О ком же было о другом вспоминать мне в это время, как не о Верочке?
Она одна любит меня по-настоящему, она одна всё может простить. Я знаю это.
И вот я, запершись в своей квартире, можно сказать, не сходя со своего стула, не раздеваясь, не ложась спать, сидел и ждал тупо, бессмысленно, не имея душевных сил заставить себя даже написать ей.
Я мечтал о ней. Моя сантиментальная фантазия опять расцвела пышным цветком.
Верочка приходила ко мне такая нежная, ласковая, она целовала мой лоб и говорила: «Забудем всё. Я люблю тебя. Я прощаю тебя. Будем жить счастливо, радостно. Ты перестанешь мучиться. Я знаю, что перестанешь! Ты найдёшь наконец покой своей измученной душе. Мы будем с тобой такие счастливые-счастливые, как дети, как те ласточки, которые, помнишь, вызвали такой гнев в тебе».
Она, тихо смеясь, прижмётся своим лицом к моему лицу.
– Милая, родная моя Верочка, приди ко мне, спаси меня, прости меня, моя девочка…
Я говорил это вслух, и слова мои жутко звучали в пустой тёмной комнате.
IV
Катакомбы
В таком состоянии застал меня Николай Эдуардович.
Одного его появления было достаточно, чтобы сразу меня отрезвить.
Приход Николая Эдуардовича касался не меня, а господина моего, «Наездника» моего. Ну, он, разумеется, сейчас же и приободрился, и я, вымуштрованный актёр, заговорил под суфлёра.
Да, все мои восприятия от этого «Христосика» были всегда туманны и неопределённы. Но зато ничьё присутствие не заставляло меня с такой определённостью чувствовать самого себя, с таким напряжением прислушиваться к легиону голосов, которые окружали господина моего!
Вот, должно быть, почему, только увидав Николая Эдуардовича, я понял, что история с Марфой прошла для меня недаром.
Если в ту далёкую ночь, после Евлампия, я сознал себя, то теперь, после Марфы, я окончательно внутренне определился.
Уж ничто не двоилось теперь во мне. Всюду он был, я почтительно дал ему дорогу, и хотя ещё мог, как видно будет из дальнейших моих похождений, делать попытки что-то отвоевать у него, но это были последние судороги проколотого существа; в общем же я покорно наблюдал из ничтожного уголочка, куда он загнал меня.
И наблюдал с гордостью за силой, уверенностью и цельностью господина своего.
Какой я был жалкий, ничтожный, мокрый какой-то, там, на стуле, в пустой комнате, что-то хныкающий о Верочке, и как могуч и блистателен был теперь он! С какой убийственной снисходительностью смотрел он на Николая Эдуардовича. Он чувствовал себя совершенно неуязвимым и не прочь был даже пожалеть бедного основателя «Союза христиан». Ему улыбаться хотелось.
Помню, именно так, в третьем лице, я и думал тогда.
– Я к тебе прямо с вокзала, – сказал Николай Эдуардович, – поговорить нужно. Через неделю учредительное собрание. Люди, конечно, мы с тобой близкие, взгляды у нас во многом сходятся, но всё-таки перед съездом хотелось бы, по крайней мере, общими настроениями поделиться. Ведь об общественных вопросах мы с тобой почти никогда не говорили.
– Нам с тобой легко это сделать, – улыбнулся я, – мы понимаем друг друга без слов, а ведь в таких вопросах большая половина в слова не укладывается.
– Это верно, конечно. Да, так вот, о настроениях. Здесь я очень много тебе сказать должен. И всё о таких трудных вещах. Видишь ли, мне кажется, нельзя по-христиански говорить об общественных настроениях и не говорить об Антихристе.
– Да, я тоже думаю, – задушевным ровным голосом сказал я, – общественные вопросы для всякого христианина тесно связаны с этим именем.
Поразительно я разыграл роль свою! Внутренне я ликовал. Право, не лгу! Я нисколько не боялся. Повторяю, я сверху вниз на него смотрел. Ничего, кроме острого чувства задорного любопытства, не было у меня в первую минуту. «Ну-ка посмотрим, что Христосик обо мне скажет», – грубо отчеканивая каждое слово, подумал я.
Николай Эдуардович сидел несколько секунд молча, потом встал и медленно стал ходить по комнате. Он был бледнее обыкновенного, хотя по-видимому спокоен.
– Видишь ли, я хочу сказать тебе об очень интимных чувствах. Много я совершенно передать не в силах. Но это не важно. Ты поймёшь.
Начну вот с чего – с катакомб.
Когда я думаю о современном христианском движении, оно представляется мне в виде катакомб. В первые века христиан гнали, запрещали служить истине, поклоняться Добру. И вот христиане ушли в землю. Они создали «подземный Рим». Грубая сила врывалась туда, мучила, жгла, резала, бросала в тюрьмы, но подземная христианская сила, сила Любви, покорила грубую
