Бескрылые - Роман Воронов
— Отчего планета, несущая на своих плечах ношу тяжкую, не ропщет, но принимает сие как должное, как свое место и назначение в мире Бога, а человек, едва взвалив на спину свой крест, возопит о сложности пути и несправедливости бытия? Не шутовской ли колпак тому причина.
Это высказывание произвело настоящий фурор в кругу его коллег.
— Вот это правильно, — орали одни. — По-нашему, по-шутовски.
— Давай, жги, — вопили другие. — Пусть знают каково.
Но громче всех срывающимся на фальцет голосом верещал нервный веснушчатый шут:
— Браво, брависсимо.
«Поэт», — без запинки определил Король.
— Но позвольте, дорогой гуру, и мне несколько слов в поддержку колпака. Летописец без этого прекрасного головного убора только и сможет, что произнести, если получится, и записать, было бы где, Имя Господа, включающее в себя все известные буквы, все истины, все сущее, не говоря уже о том, что придется записать всю правду (а как же иначе) о нашем Короле, а это ни много ни мало потянет на виселицу.
Его величество в засаде довольно усмехнулся: «Зрит в корень, каналья».
— В таком случае, — закашлялся кто-то за столом (очень похож на Мажордома), — присоединяюсь к почитателям колпака и я. Ну кто, скажите, с пустой головой, дающей прямое общение с Богом, то есть с миражом, захочет засучивать рукава и строить, стирать, штопать, стряпать, полоскать, резать, кроить, стругать, пилить, красить, отмерять…
— Мы уже отразили атаку? — очнулся, потирая затылок, Генерал, но осознав, где находится, лихорадочно стал искать глазами обидчика. Поиски его привели к лавке за спиной, под которой уютно устроился лишенный последних сил Философ, громогласным храпом провозглашая теперь самые дружественные свои намерения. Генерал в бессильной злобе пнул безмятежно спящего в живот.
— Проснешься — продолжим.
— Продолжу и я, — поднялся за столом субтильного вида шут в оранжево-фиолетовом костюме, с лицом, напоминающим в полумраке подвала случайно залетевшую сюда луну. — Художник или скульптор, будучи не околпаченным, будет видеть Божий Мир без изъянов, а стало быть, в Чистоте Своей, отчего холсты останутся ослепительно белыми, а скульптуры обретут идеальную, шарообразную форму, все без исключения.
Своей речью Художник сам «выдал» себя Королю. Повелителю нравился этот молодой человек, и шутки его, как правило беззлобные, отличались глубиной и чувственностью.
— Наплевать на пустые полотна, лишь бы рамы были позолочены, — прорычал Генерал. — Кто еще не говорил, пора расходиться.
Король мысленно пробежался по всем, остался один единственный, Модник.
— В моду войдут, — прозвучал высокий трезвый голос (ну что взять с любителя одеваться в разноцветные перья и пышные жабо), — светящиеся одежды Адама и Евы. Ну не знаю, в наших краях холодновато бегать голышом, могут и побить, — он хохотнул. — Не говоря уж о дамах. Так что без колпака никуда, хоть чем-то будет прикрыться.
— За колпак! — дружно заорали шуты, а гипсовый лепесток лилии на потолке встал на место.
Пробираясь обратно, меж сырых каменных стен и пропахших молью гобеленов, Король, пребывая в веселом расположении духа, всерьез подумывал: «Не заменить ли мне своих придворных советников на столь разумных шутов, или оставить всех на местах, только украсить их головы шутовскими колпаками».
Стражники, стоящие на лестничных переходах, в ночной тишине явственно слышали негромкое позвякивание бубенчиков в пространствах между стен, догадываясь, что его величество снова воспользовался тайными проходами, развеять скуку и послушать чужие разговоры.
Говорящая рыба
Волне, что ног коснулась нежно,
Предвижу час, до неба стать
И, накатив стеной безбрежной,
Меня на смертный одр призвать.
Смирен рыбак, оставивший за спиной суету и шум бытия, неподвижен и целеустремлен, как монах-отшельник, вот только не стесняют его бревенчатые стены кельи, не давит сверху низкий еловый потолок скита, не гнетут строгие и хмурые образа святых угодников, глядящих с презрением, недовольством и брезгливостью. Под сенью ивы, тонкорукой и трепещущей, на травянистой подстилке, мокрой от утренней росы, но мягкой и уютной, всматривается он не в бумажную толщу, но в поднимающийся от речного зеркала пар, дабы узреть там, в отличие от бледного книжного червя, не слово истины, а саму ее, в золотистой чешуе с красным оперением и черными, немигающими бусинками глаз. Кто из тех, открывающих под хилым светом лучины чужую мудрость, страница за страницей, не мечтал прочесть нечто, дарующее силу и свободу? А найдутся ли среди тех, кто забрасывал в мутные пучины сети, раз за разом, таковые, что в глубине души затаив дыхание не жаждали вытянуть на берег, в сиянии и славе, говорящую рыбу?
Конечно же, не все то золото, что блестит, и любая прочитанная фраза, легшая на сердце отшельника, возможно, к истине не имеет отношения вовсе, но рыба на песке не просто не извивается в предсмертных муках, разевая безутешно рот, а преспокойно пялится на счастливчика немигающим взором и даже готова, на искреннее удивление оного, застывшего с сетями в руках наподобие каменного истукана Моаи, дружески поболтать с ним.
«А что это я и впрямь, — думает монах, захлопывая книгу, — сам же хотел узнать о ничтожестве человеческой натуры чуть более того, что на сей момент ведаю о себе, так и давай, вопрошай далее».
Рыбак освобождает от сетей запутавшуюся рыбину и, обернувшись, не слышит ли кто, притаившись в кустах бузины, дабы поднять на смех и разнести по белу свету весть о сумасшествии его, шепчет ей прямо в морду:
— Отпустить?
Рыба выразительно чмокает губами, надувает радужные пузыри и отчаянно лупит по ладони красным хвостом. Монах дрожащей от нетерпения рукой отворяет новую главу, предварительно сдув вековую пыль со страниц, а рыбак, ожидавший, что вытащил ту самую, если не исполняющую желания, то хотя бы говорящую особь, разочарованно бросает блестящую тушку в воду.
И вот тут-то происходит волшебство: едва коснувшись золотой чешуей родной стихии, рыбина, высунув голову из волны, отвечает:
— И ничего не пожелаешь?
У отшельника и в без того темной келье гаснет догоревшая свеча, и полусгнившие стены его жилища оглашаются хрипом:
— Черт.
— Черт! — вопит обескураженный рыбак. — Ты говорящая.
Рыба согласно кивает желтой башкой, и в ее блестящих глазах отражается свет запаленной свечи. Отшельник, подув на обожженные в темноте пальцы, раскрывает книгу на нужной
