Иисус глазами суфиев - Джавад Нурбахш
Тогда Господь послал откровение Иисусу, что Он внял обеим молитвам. «Мне пришлось отвергнуть благочестивого старца, – возвестил Он, – а грешника – простить».
(Кушайри, цит. соч., с. 196)
В Ихйа улум ад-Дин («Возрождение наук о вере») Газали приводит иную версию этой истории:
Рассказывают, что жил некогда разбойник, в течение сорока лет подвергавший набегам и грабежам города иудеев. Однажды Иисус встретил его, когда шел со своим учеником – одним из наиболее благочестивых верующих среди Детей Израиля.
Что-то подвигнуло вора сказать себе: «Вот пророк Господа, идущий мимо меня, и вот один из учеников его. Как хорошо было бы мне хотя бы подойти к ним и идти втроём!»
И он приблизился к идущим и пошел вослед за благочестивым учеником, порицая себя за то, что в своем безрассудстве пожелал приблизиться к столь праведному человеку. Как только ученик обнаружил его присутствие, он начал бормотать про себя, что не хотелось бы ему, чтобы его увидели с этим человеком, идущим позади него; и потому он передвинулся и зашагал рядом с Иисусом, чтобы его видели в обществе последнего, оставив разбойника замыкать шествие.
Бог же явил откровение Иисусу, сказав: «Скажи тому и другому, что должны они начать сначала. Все прошлые деяния их стерты».
Иисус поведал обоим о повелении Божием. После этого разбойник примкнул к Иисусу в его странствиях и был принят в круг его учеников.
Саади в главе «Смиренность» своего эпического «Бустана» приводит еще один вариант этой истории:
Я слышал, излагали
знатоки религиозной веры
историю о грешнике и о святом,
во времена Мессии живших.
Злодей известный, падший и дьявол застыдился бы знакомства с ним, —
чья жизнь – тщета,
в излишествах погрязший, отягоченье
любому сердцу, невежественный ум,
лишенный сообразности и вкуса,
нечистым вскормленный, живот его набит
противною закону пищей.
Его занятье – утесненье,
и честь его запятнана развратом,
Безумия исполненные уши
увещеваньям не внимают,
заблудшая стопа его уводит прочь,
сбивая, в то время как вершит свой путь он.
Людьми не выносимый, словно голод,
порок его возвещал о себе издалека —
подобно налившейся луне.
Опустошили душу его страсти
и вожделенье истощило силы.
Его невоздержанье испятнало
саму природу человека —
не осталось строк в книге его деяний,
чтобы описать все зло, —
и ни крупицы добродетели на имени его.
Приверженец греха, почитатель желанья и узник страсти,
коснел в хмельном угаре он день и ночь.
Святой и странник Иисус, я слышал,
тогда же шествовал через пустыню.
И здесь, в предгорьях, он повстречался
с преданным аскетом.
С своей вершины одиночества
аскет спустился, движимый любовью,
припасть к стопам Мессии с поцелуем,
простершись бровью в пыль.
И грешник, также из краёв пустынных,
подвластный
изменчивой звезде судьбы,
был привлечён,
как от любви безумный мотылек,
к сияющей стопе его, к Христову свету.
Столь огорченный, порицающий себя
он испросил
прощения за ночи беспамятства свои;
умеривший себя, стыдящийся как нищий
бедняк пред принцем;
и облака печалей потекли дождем
с небес очей его:
«Увы, напрасным было труженье моего житья,
бесценное наследство, что собрал,
Всё пущено на ветер.
Не дай Бог людям жить подобно мне,
смерть моя намного превосходит мою жизнь.
Младенцем умереть – прекрасно!
По крайней мере, дитя свободно
от нужды оплакивать напраслину преклонных лет».
Катились слезы по его лицу,
переломилась бровь в стыде и в удрученье,
стенал он: «О Создатель, о Творец,
прости грехи мои, дабы они не бичевали меня
подобно неотступным демонам» [65].
Закоренелый грешник бродил в унынье
на краю равнины,
вымаливая Божье вспоможенье,
в то время как заносчивый аскет стоял поодаль,
с бровями вздернутыми, склонными к презренью
столь явного развратника, и как бы говорил:
«Кто он, сей еретик, чтоб нам сопутствовать?
Глупец сей полагает себя достойным
сообщества Иисуса и меня!
С лицом, к геенне обращенным
в которую ты пал,
в распутство погрузившийся по шею, —
житьё твоё посвящено разврату.
Какую добродетель
испорченность твоя могла произвести?
Как может столь забытый Богом человек
приблизиться к Мессии и ко мне?
Зловещею звездой ты следуешь за мной.
Я мучим и терзаем,
тревожусь и мятусь я – как бы
твой адский пламень меня вдобавок
не воспламенил.
О Господи, при Воскрешенье
в день Страшного Суда
не усади нас с ним коленкою к коленке!»
Приметы Славы бытие свое явили
предвестьем богооткровенья Иисусу
среди проклятий несведущего аскета:
«Я приемлю и глупца, и мудреца», —
прозвучал Божественный зов, —
«и обе просьбы Я исполню,
но притязающий на благочестие
отправлен будет в ад,
другой же, низкий и распутный,
Милостью Моею возвышен к небесам,
поскольку, раскаявшись, ко Мне он обратился,
стеная, умерил он себя и отрезвел по отношенью к дням ослепленья своего
и упущенных возможностей.
Изгнать из алтаря Прощенья Моего я не могу того, кто ищет Меня с такою
удрученностью саморазоблаченья.
Но если благочестивец подумает, что он
в соборе небесном запачкан будет грешником…
Так ладно ж, передай ему, чтоб не тревожился.
Дозволим провозгласившему себя святым
сойти в геенну, а распутнику,
им презираемому, в рай войти,
поскольку он раскаянию предал душу,
мучимый совестью и выжженный слезами,
в то время как другой надеялся
на собственное аскетичное служенье.
Когда бы знали, что при дворе Обильного
нуждание гордыню превосходит
и сокрушенность затмевает эгоизм.
Одежды гордости приятны,
подкладка же ее мерзка.
У этого порога и нищета и сокрушенность
тебе послужат лучше,
чем самопоклоненье и молитвы.
Сужденье эго твоего тебе доносит:
«Я добродетелен!»
