Дела любви. Том II - Серен Кьеркегор
«Любовь всего надеется». 1 Кор. 8:7
Множеством притч и символов речи Священное Писание пытается различными способами придать нашему земному существованию достоинство и торжественность; дать ему обрести воздух и перспективу через взаимоотношения с вечным. И это действительно необходимо. Ибо когда оставленная Богом суета земной жизни замуровывается в гордом самодовольстве, этот спёртый воздух сам по себе вырабатыаает яд. И когда в нашем временном существовании время в определённом смысле ползёт так медленно, и в то же время так неуловимо быстро, что мы никогда не замечаем его течения; или когда мгновение замирает и останавливается; когда всё, абсолютно всё сговаривается обратить наши мысли и нашу энергию в служение мгновению: тогда перспектива теряется, и это отрешённое, оставленное Богом мгновение временного существования, будь оно длиннее или короче, означает отпадение от вечного. Вот почему так часто в разные времена ощущалась потребность в освежающем, вдохновляющем, бодрящем дуновении, мощном порыве ветра, способном очистить воздух и рассеять ядовитые испарения; потребность в спасительном движении великих событий, которые спасают, взбудораживая застой; потребность в оживляющей перспективе великого ожидания – чтобы не задохнуться в мирском и не погибнуть в этом удушающем мгновении!
Но христианство знает только один путь и один выход, причём оно всегда знает путь и выход; именно с помощью вечности христианство в любой момент может получить воздух и видение. Когда суета усиливается именно потому, что мгновение растягивается, когда она стремительно мечется в мгновении, которое в понимании вечности стоит на месте, когда труженики сеют, и жнут, и снова сеют, и снова жнут (ибо суета пожинает многократно), когда труженики наполняют свои житницы собранным урожаем и заслуженно почивают – тогда как увы! человек, поистине желающий добра в течении того же времени не видит ни малейшей награды за свой труд, и он становится посмешищем, как тот, кто не умеет сеять, как тот, чей труд напрасен и кто только сотрясает воздух: тогда христианство своей притчей дает видение, что земная жизнь – время сеяния, а вечность – время жатвы. Когда мгновение, именно потому, что оно стоит на месте, становится похоже на вихрь (ибо вихрь не движется вперед), когда в нём происходят борьба, победа, поражение, и снова победа, то в одной, то в другой точке – но тот, кто воистину желает добра, он единственный теряет, и теряет, как кажется, всё: тогда христианство притчей даёт видение, что эта жизнь – время скорби, борьбы, вечность – время победы. Когда мгновение замирает в жалком сплетении ограниченности, которое, тем не менее, насмешливо подражает самому святому, доброму, истинному в жалком уменьшении, насмешливо играет в раздачу чести и позора; когда все становится тщетным, будучи втянутым в эту жалкую запутанную суматоху: тогда христианство даёт воздух и видение, и жизни придаёт торжественность и праздничность, образно указывая ту сцену в вечности, где будет навечно решаться, кто получил венец славы, а кто был предан позору.
Какой торжественно-серьёзный праздник! Воистину, что такое честь и позор, если окружение не придаёт чести и позору бесконечный смысл? Даже если бы человек заслуженно удостоился чести здесь, в мире, какую серьёзность должен иметь мир, чтобы придавать этому значение! Предположим, что ученик заслуженно опозорен или заслуженно удостоен почестей; если бы торжественная церемония проходила на лестнице; если бы учитель, раздающий честь и позор, был жалким человеком; если бы никто или почти никто не был приглашён из тех высокопоставленных лиц, которые почтили бы праздник своим присутствием, но только ещё большее число простых людей, чья репутация была, мягко говоря, двусмысленной: что же тогда честь и позор? Но вечность! Знаете ли вы хоть один зал торжеств, чьи своды столь же величественны, как своды вечности? Знаете ли вы хоть один, хоть один дом Божий, где царит такая священная тишина, как тишина вечности? Знаете ли вы хоть один, хоть один самый избранный круг почтенных людей, которые были бы настолько уверены, что здесь нет никого, против кого честь могла бы иметь хоть малейшее, самое малое возражение, настолько уверены, что здесь нет никого, кроме тех, кого честь почитает, как вечность? Знаете ли вы хоть один зал торжеств, хотя бы он был и с зеркальными стенами[1] , который бы так бесконечно и исключительно соответствовал требованиям чести, который бы так бесконечно не допускал бы даже самый маленький, самый незаметный зазор, в котором может спрятаться бесчестье, как вечность? – и если вас там выставят на позор!
Таким образом, в отношении чести и бесчестия христианство каждому мгновению даёт перспективу с помощью вечности, если вы сами будете надеяться. Христианство не возносит вас на высоту, с которой у вас откроется несколько более широкий обзор: это лишь земная надежда и земная перспектива. Нет, надежда христианства – это вечность, и поэтому в его картине бытия есть свет и тень, красота и истина и, прежде всего, отдалённость восприятия. Надежда христианства – это вечность, и Христос – это Путь; Его унижение – это Путь, но и когда Он вознёсся на небеса, он также остаётся Путём. Но любовь, которая выше веры и надежды, берёт на себя дело надежды, или берёт на себя дело надеяться для других, как дело. Она сама назидается и питается этой надеждой на вечность, а затем с любовью действует и по отношению к другим в этой надежде, которую мы сейчас и рассмотрим:
ЛЮБОВЬ ВСЕГО НАДЕЕТСЯ – И ВСЕ ЖЕ НИКОГДА НЕ ПОСТЫДИТСЯ.
Ибо воистину не всякий, кто всего надеется, тем самым является любящим; и не всякий, кто всего надеется, тем самым защищен от того, что он никогда не постыдится; но с любовью всего надеяться – противоположно тому, чтобы в отчаянии вообще ни на что не надеяться, ни для себя, ни для других.
Надеяться всего, или, что то же самое, надеяться всегда. Конечно, на первый взгляд кажется, что всего надеяться можно раз и навсегда, поскольку «всё" объединяет многообразие в одно, притом в то, что можно было бы назвать вечным моментом, как будто надежда покоится в безмятежности. Однако это не так. Ибо надежда – это синтез вечного и временного; отсюда следует, что задача надежды в форме вечности выражается в том, чтобы надеяться всего, в форме временного – надеяться всегда. Одно выражение не истиннее другого; напротив, каждое выражение становится ложным, если оно противопоставляется другому, вместо того чтобы объединиться в одно: в каждое мгновение всегда надеяться всего.
Надежда относится к будущему, к возможности, которая, опять же в отличие от действительности, всегда
